Очерк Салтыкова-Щедрина «Помпадуры и помпадурши»: Страница 7

"Неужто ж он только того и добивался, чтоб расцеловать этого противного Бламанже?" -- думалось иногда Надежде Петровне.
Дело состояло в том, что помпадур отчасти боролся с своею робостью, отчасти кокетничал. Он не меньше всякого другого ощущал на себе влияние весны, но, как все люди робкие и в то же время своевольные, хотел, чтобы Надежда Петровна сама повинилась перед ним. В ожидании этой минуты, он до такой степени усилил нежность к жене, что даже стал вместе с нею есть печатные пряники. Таким образом дни проходили за днями; Надежда Петровна тщетно ломала себе голову; публика ожидала в недоумении.
Публика эта разделилась на два лагеря. Часть ее, имея во главе полициймейстера, решительно во всем обвиняла Надежду Петровну.
-- Я все ей прощу! -- гремел в клубе глава недовольных, -- но одного простить не могу: зачем она истерзала благороднейшее в мире сердце!
Другая часть, напротив, оправдывала ее. Утверждали, что помпадур сам во всем виноват, что он сначала завлек благороднейшую в мире женщину, а потом, своею непростительною медлительностью, поставил ее в фальшивое положение.
-- Чем в губернское правление-то шататься да пустяки на бобах разводить, лучше бы дело делать! -- говорили защитники.
Как бы то ни было, но Надежда Петровна стала удостоверяться, что уважение к ней с каждым днем умаляется. То вдруг, на каком-нибудь благотворительном концерте, угонят ее карету за тридевять земель; то кучера совсем напрасно в части высекут; то Бламанжею скажут в глаза язвительнейшую колкость. Никогда ничего подобного прежде не бывало, и все эти маленькие неприятности тем сильнее язвили ее сердце, что старый помпадур избаловал ее в этом отношении до последней степени.
Наконец, посинели и разлились реки; в поле показалась первая молодая травка; в соседнем пруду затрещали лягушки, в соседней роще защелкал соловей. До Надежды Петровны стали доходить слухи, что у нее явилась соперница, какая-то татарская княгиня Уланбекова, которую недовольная партия нарочно выписала из Казанской губернии.
-- Из-за чего же он со мной эту комедию играл? -- спрашивала она себя, бегая в отчаянье по комнатам и вымещая на Бламанже свою досаду.
Однажды она, по обыкновению, утомляла себя ходьбою по городским улицам, как вдруг на углу одной из них столкнулась лицом к лицу с самим помпадуром. Он был обаятелен по-прежнему, хотя на его лице вскочило несколько прыщей.
-- Вы что ж это перестали ко мне ходить? -- спросила она его голосом, в котором слышались и укор, и строгость.
Помпадур растерялся и начал разводить на бобах какую-то канцелярскую чепуху.
-- Как вы смеете не ходить ко мне? -- наступала она на него, не слушая возражений.
Она была в неописанном волнении; голос ее дрожал; на глазах блистали слезы. Эта женщина, всегда столь скромная, мягкая и даже слабая, вдруг дошла до такого исступления, что помпадур начал опасаться, чтоб с ней не сделалась на улице истерика.
-- Знаю я! знаю я все, что вы делаете! -- продолжала она, не помня себя от волнения, -- вы около этой мерзкой татарки ухаживаете! Только смейте у меня не прийти сегодня к Ольге Семеновне!
Помпадур не сопротивлялся. Он понял, что участь его решена.

Сердца их зажглись...
Но, как правдивый историк, я не могу скрыть, что новое помпадурство Надежды Петровны далеко не имело того кроткого характера, как первое. Напротив того, оно ознаменовалось несколькими жестокостями, которые, по мнению моему, были, по малой мере, бесполезны.
Во-первых, татарскую княгиню Уланбекову немедленно фюить! и водворили в городе Свияжске, при слиянии реки Свияги с Волгою.
Во-вторых, полициймейстера удалили от должности, а прочих недовольных разослали в заточение по уездным городам.
В-третьих, помпадурову жену лишили последнего утешения: запретили есть печатные пряники.
В-четвертых, с Бламанжеем поступили до того скверно, что даже невозможно сказать...

ЗДРАВСТВУЙ, МИЛАЯ, ХОРОШАЯ МОЯ!

Кому из петербургских обывателей не известен Дмитрий Павлыч Козелков? Товарищи и сверстники звали его Митей, Митенькой, Козликом и Козленком; старшие, завидевши его, улыбались, как будто бы у него был нос не в порядке или вообще в его физиономии замечалось нечто уморительное. Должность у Козелкова была не мудреная: выйти в двенадцать часов из дому в департамент, там потереться около столов и рассказать пару скандалезных анекдотов, от трех до пяти погранить мостовую на Невском, потом обедать в долг у Дюссо, потом в Михайловский театр, потом... потом всюду, куда ни потянет Сережу, Сережку, Левушку, Петьку и прочих шалунов возрождающейся России. Вот и все. Козелков прожил таким образом с самого выхода из школы до тридцати лет и все продолжал быть Козленком и Митенькой, несмотря на то что по чину уж глядел в превосходительные. Старшие все-таки улыбались при его появлении и находили, что в его физиономии есть что-то забавное, а сверстники нередко щелкали его по носу и на ходу спрашивали: "Что, Козлик, сегодня хватим?" -- "Хватим", -- отвечал Козлик и продолжал гранить тротуары на Невском проспекте, покуда не наступал час обедать в долг у Дюссо, и не обижался даже за получаемые в нос щелчки.
Но в тридцать лет Козелкова вдруг обуяла тоска. Перестал он рассказывать скандальные анекдоты, начал обижаться даваемыми ему в нос щелчками, и аккуратнее прежнего пустился ловить взоры начальников. Одним словом, обнаружил признаки некоторой гражданственной зрелости.
-- Митька! да что с тобой, шут ты гороховый? -- спрашивали его сверстники.
-- Mon cher! мне уж все надоело!
-- Что надоело-то?
-- Все эти Мальвины... Дюссо... одним словом, эта жизнь без цели, в которой тратятся лучшие наши силы!
-- Повтори! повтори! как ты это сказал?
-- Messieurs! Митенька говорит, что у него есть какие-то "лучшие" силы.
-- Да разве в тебе, Козленок, что-нибудь есть, кроме золотушного худосочия?
И т.д. и т.д. Но Козлик был себе на уме и начал все чаще и чаще похаживать к своей тетушке, княжне Чепчеулидзевой-Уланбековой, несмотря на то что она жила где-то на Песках и питалась одною кашицей. Ma tante Чепчеулидзева была фрейлиной в 1778 году, но, по старости, до такой степени перезабыла русскую историю, что даже однажды, начитавшись анекдотов г.Семевского, уверяла, будто бы она еще маленькую носила на руках блаженныя памяти императрицу Елизавету Петровну.
-- Красавица была! -- шамкала старая девственница, -- и бойкая какая! Однажды призывает графа Аракчеева, -- или нет... кто бишь, Митя, при ней Аракчеевым-то был?
-- Le general Munich, ma tante [генерал Миних, тетушка], -- отвечал Митя наудачу.
-- Ну, все равно. Призывает она его и говорит: граф Петр Андреич!..
Но, высказавши эти несколько слов, старуха уже утомлялась и засыпала. Потом, через несколько минут, опять просыпалась и начинала рассказывать:
-- Ведь этот Данилыч-то из простых был! Ну да; покойница бабушка рассказывала, что она сама раз видела, как он к покойной великой княгине Софье Алексеевне... а как Хованский-то был хорош! Покойница царица Тамара сама говорила мне, что однажды на балу у Матрены Балк...
Одним словом, это была старуха бестолковая, к которой собственно и не стоило бы ездить, если б у нее не было друга в лице князя Оболдуй-Тараканова. Князь был камергером в то же самое время, когда княжна была фрейлиной; годами он был даже старше ее, но мог еще с грехом пополам ходить и называл княжну "ma chere enfant" [мое милое дитя]. В то время, когда Козлику исполнилось тридцать лет, князь еще не совсем был сдан в архив, и потому, при помощи старых связей, мог, в случае надобности, оказать и протекцию.
Однажды вечером, когда старики уже досыта наговорились, Козлик не без волнения приступил к действительной цели своих посещений.
-- Ma tante, -- сказал он, -- я хотел бы пристроиться.
-- Что ж, мой друг, это доброе дело! Вот если б жива была покойница Машенька Гамильтон...
-- Mais comme il l'а traitee, le barbare! [Но как он ее третировал, варвар!] -- вставил от себя словцо старик-князь.
-- Pardon, ma tante, я не об этом говорю... Мне хотелось бы пристроиться, то есть место найти.
-- Так что ж, мой друг! Я могу об этом государю написать! Козелковы всегда были в силе; это, мой друг, старинный дворянский дом! Однажды, блаженныя памяти императрица Анна Леопольдовна...
-- Ma tante, il ne s'agit pas de cela! [Не о том идет речь, тетушка!] нынче уж даже совсем не тот государь царствует, об котором вы говорите!
-- Le gamin a raison! [малый прав!] мы с вами увлеклись, chere enfant! -- произнес князь.
-- Я хотел, ma tante, просить вас, чтоб вы замолвили за меня словечко князю, -- опять начал Козелков.
-- Для Козелковых, мой друг, все дороги открыты! Я помню, еще покойный князь Григорий Григорьич говаривал...
-- Извините меня, ma tante; все это было очень давно, а теперь хоть я и Козелков, но должен хлопотать!
-- Le gamin a raison! -- повторил князь.
-- Если б вы взяли, князь, на себя труд сказать несколько слов вашему внуку...
-- Вам, молодей человек, при дворе хочется место получить?
-- Нет, я хотел бы в губернию...
-- Гм... а в мое время молодые люди все больше при дворе заискивали... В мое время молодые люди при дворе монимаску танцевали... вы помните, chere enfant?
Одним словом, с помощью ли ходатайства старого князя или ценою собственных усилий, но Козелков наконец назначен был в Семиозерскую губернию. Известие это произвело шумную радость в рядах его сверстников.
-- Так это правда, шут ты гороховый, что тебя в Семиозерскую губернию назначили? -- спрашивал один.
-- А ну, представь-ка нам, как ты чиновников принимать будешь? -- приставал другой.
-- Messieurs! он маркера Никиту губернским контролером сделает!
-- Messieurs! он буфетчика Степана возьмет к себе в чиновники особых поручений!
-- Подкачивать Митьку!
-- И, подбросивши до потолка, уронить его на пол!
А Митенька слушал эти приветствия и втихомолку старался придать себе сколько возможно более степенную физиономию. Он приучил себя говорить басом, начал диспутировать об отвлеченных вопросах, каждый день ходил по департаментам и с большим прилежанием справлялся о том, какие следует иметь principes в различных случаях губернской административной деятельности.
Через несколько дней он появился в кругу своих товарищей уже совершенно обновленный.
-- Mon cher, il faut avoir des principes pour administrer! [мой милый, надо иметь принципы, чтобы администрировать] -- серьезно убеждал он Левушку Погонина.
-- Да что ж ты будешь администрировать-то, шут ты этакой?!
-- Однако, mon cher, согласись сам, что есть вопросы, в которых можно идти и так и этак...
-- Ну, ты и иди и так и этак!
-- Я, с своей стороны, принял себе за правило: быть справедливым -- и больше ничего!
Козелков сказал это так серьезно, что даже Никита-маркер -- и тот удивился.
-- Посмотри, Митька, ведь даже Никита не может прийти в себя от твоего назначения! -- заметил Погонин, -- Никита! говори, какие могут быть у Козленка принципы?
-- Ихний принцип кушать и за кушанье денег не отдавать, -- отвечал Никита, при громе общих рукоплесканий.
-- Браво, Никита! И если он еще хоть один раз заикнется о принципах, то скажи Дюссо, чтоб не давал ему в долг обедать!
Разумеется, Митенька счел священным долгом явиться и к ma tante; но при этом вид его уже до того блистал красотою, что старуха совсем не узнала его.
-- Господи! да никак это камер-юнкер Монс пришел! -- сказала она и чуть-чуть не отправилась на тот свет от страха.
Старик-князь тоже принял его благосклонно и даже почтил наставлением.
-- В наше время, молодой человек, -- сказал он, -- когда назначали на такие посты, то назначаемые преимущественно старались о соединении общества и потом уж вникали в дела...
-- Я, князь, постараюсь.
-- Я вами доволен, молодой человек, но не могу не сказать: прежде всего вы должны выбрать себе правителя канцелярии. Я помню: покойник Марк Константиныч никогда бумаг не читал, но у него был правитель канцелярии: une celebrite! [знаменитость!] Вся губерния знала его comme un coquin fieffe [как отъявленного жулика], но дела шли отлично!
На семиозерский мир назначение Козелкова подействовало каким-то ошеломляющим образом. Чиновники спрашивали себя, кто этот Козелков, и могли дать ответ, что это Козелков, Дмитрий Павлыч, -- и больше ничего. Два советника казенной палаты чуть не поссорились между собою, рассуждая о том, будет ли Козелков дерзок на язык или же будет "мягко стлать, да жестко спать". Наконец, однако ж, губернский прокурор получил из Петербурга письмо, в котором писалось, что едет, дескать, к вам "Козелков -- малый удивления достойный"! Прокурор до того разозлился на своего корреспондента за такое непростительно неясное определение, что тут же разорвал его письмо в клочки.
Но, в сущности, корреспондент был прав, ибо Козелков был именно "малый удивления достойный" -- и ничего больше.

Тот, кто знал Козелкова в Петербурге, Козелкова, с мучительным беспокойством размышлявшего о том, что Дюссо во всякую минуту жизни может прекратить ему кредит, -- тот, конечно, изумился бы, встретивши его в Семнозерске на первых порах административной его деятельности. Во-первых, там никто не называл его ни Митей, ни Митенькой, ни Козликом, ни Козленком, а звали все вашеством, и только немногие аристократы позволяли себе употреблять в разговоре его имя и отчество; во-вторых, в его наружности появилась сановитость и какая-то глянцевитая непроходимость; в-третьих, в голове его завелось целое гнездо принципов.
Тем не менее первое знакомство его с семиозерской публикой произвело на последнюю самое благоприятное впечатление. Один почтенный старец выразился об нем, что он "достолюбезный сын церкви"; жена губернского предводителя сказала: "Ничего, он очень мил, но, кажется, слишком серьезен"; вице-губернатор промычал что-то невнятное; градской голова удивился, что он "в таких младых летах, а подит-кось!" Один губернский прокурор, как человек желчный, отозвался: "А что это наш Дмитрий-то Павлыч как будто на Митьку похож!" Одним словом, все, за исключением прокурора, нашли, что это молодой администратор вникательный и, кажется, с направлением.
С своей стороны, Митенька делал все, чтобы очаровать семиозерских сановников и расположить общественное мнение в свою пользу. Он с каждым губернским тузом побеседовал отдельно, каждого расспросил о подробностях вверенной ему части и каждому любезно присовокупил, что он должен еще учиться и очень счастлив, что нашел таких опытных и достойных руководителей.
Разумеется, дело началось с губернского предводителя, и, надо сказать правду, это было дело самое щекотливое. Предводитель был малый суровый и бесцеремонный и на всех вообще "сатрапов" смотрел безразлично, то есть как на лиц, мешавших дворянству развиваться беспрепятственно. Он постоянно был в контре со всеми губернаторами; некоторых из них он называл "фофанами", других "прощелыгами", всех вообще -- "государевыми писарями". В особенности же негодовал он в тех случаях, когда ему, по делам службы, приходилось являться и вообще оказывать некоторую подчиненную аттенцию.
-- Нет, да вы сообразите, -- говорил он, выходя из себя, -- каково мне, государеву дворянину, да к государеву писцу являться!
И когда ему замечали, что все эти лица точно такие же дворяне, как и он сам, он неизменно показывал в ответ фигу и приговаривал:
-- Чтоб дворянин пошел продавать себя за двугривенный -- да это боже упаси! Значит, вы, сударь, не знаете, что русский дворянин служит своему государю даром, что дворянское, сударь, дело -- не кляузничать, а служить, что писаря, сударь, конечно, необходимы, однако и у меня в депутатском собрании, пожалуй, найдутся писаря, да дворянами-то их, кукиш с маслом, кто же назовет?
Повторяю: это был малый суровый и несообразительный. Но за эту-то несообразительность он и держался несколько трехлетий сряду на своем посту, потому что мы, русские, очень охотно смешиваем это качество с твердостью характера и неподкупностью убеждения. Митенька знал это качество и, признаться, немножко-таки потрухивал.
-- Я надеюсь, Платон Иваныч, что вы не оставите меня вашими советами, -- начал он.
-- Рад-с. Только у нас, вашество, такая чепуха идет, что никак этого дела переменить нельзя... В губернском правлении, в строительной комиссии -- просто денной грабеж!
-- Тсс... так вы полагаете?
-- Ничего я не полагаю, а наверное говорю, что в губернском правлении денной грабеж. Мне что? я в чужие дела не вмешиваюсь, а сказать -- всегда скажу!
-- Какая же причина, однако ж?
-- А та и причина, что до вашества у нас на этом месте сряду десять фофанов сидело... ну, и насидели!
Митеньку несколько покоробило.
-- Я всем говорил правду, -- продолжал предводитель, -- и вам буду правду говорить! Хотите меня слушать -- слушайте! не хотите -- мне что за дело!
-- Я, Платон Иваныч, приехал сюда учиться...
-- Ну, уж где нам ученых учить!
-- Нет, уверяю вас! Я очень счастлив, что нахожу такого опытного и достойного руководителя!
-- Очень рад-с, очень рад-с! Милости просим ко мне хлеба-соли откушать.
-- Благодарю вас. Повторяю вам, что я счастлив, я совершенно счастлив, встречая такого опытного и достойного руководителя!
Таким образом, дело сошло с рук благополучно. С остальными тузами и чиновниками оно пошло еще легче. Вице-губернатора Митенька принял вместе с прочими членами губернского правления. Все обладали темно-оливковыми физиономиями, напоминавшими собой лики, изображаемые на старинных образах. Принимая их, Митенька имел вид довольно строгий, потому что ему предстояло сделать внушение.
-- Господа! правда ли, что до сведения моего дошло, будто вы ссоритесь между собою? -- спросил он совершенно серьезно.
Члены злобно взглянули друг на друга.
-- Мы не ссоримся, а по делам диспуты имеем! -- выступил вперед старший советник Штановский.
-- Вот изволите, вашество, видеть! -- подстрекнул и в то же время сфискалил вице-губернатор.
-- Господин Штановский! ваша речь впереди! -- заметил Митенька, слегка возвышая голос, -- господа! я желаю, чтоб у меня этих диспутов не было!
-- Во втором томе свода законов, статья... -- заикнулся было Штановский.
-- Господин Штановский! я имел честь заметить вам, что ваша речь впереди! Господа! Я уверен, что имея такого опытного и достойного руководителя, как Садок Сосфенович (пожатие руки вице-губернатору), вы ничего не придумаете лучшего, как следовать его советам! Ну-с, а теперь поговорим собственно о делах. В каком, например, положении у вас недоимки?
-- Тысящ с пьятьсот, а може, и поболе буде, -- отозвался на этот вопрос советник Валяй-Бурляй.
-- Вот он всегда так, вашество, отвечает! -- опять сфискалил вице-губернатор и, обращаясь к Валяй-Бурляю, прибавил: -- А вы скажите, сколько поболе-то будет?
-- Самы кажыты!
-- Господин Валяй-Бурляй! извините меня, но я должен сказать, что вы совсем не так говорите с своим прямым начальником, как следует говорить подчиненному! Господа! обращаю ваше внимание на недоимку и в виду этого предмета убеждаю прекратить ваши раздоры! Недоимка -- это, так сказать, государственный нерв... надеюсь, что мне больше не придется вам это повторять.
Митенька простился и пожелал остаться наедине с вице-губернатором. Но когда советники были уже у дверей, он что-то вспомнил.
-- Господин Мерзопупиос! -- сказал он, клича третьего советника, -- не знаю, правда ли, что до сведения моего дошло, будто бы здесь собственность совершенно не уважается?