Очерк Салтыкова-Щедрина «Помпадуры и помпадурши»: Страница 10

Через минуту стук кресел, шарканье ног и смешанный гул голосов известили "маркизов", что Козелкова приветствуют "крепкоголовые".
Между "крепкоголовыми" самыми заметными личностями были Созонт Потапыч Праведный и Яков Филиппыч Гремикин. Праведный происходил из приказных; это был мозглявый старичишка, весь словно изъеденный желчью, весь сведенный непрерывною судорогой, которая, как молния в грозных облаках, так и вилась во всем его бренном теле. Но репутацию этот человек имел ужаснейшую. Говорили, что, во время процветания крепостного права, у него был целый гарем, но какой-то гарем особенный, так что соседи шутя называли его Дон Жуаном наоборот; говорили, что он на своем веку не менее двадцати человек засек или иным образом лишил жизни; говорили, что он по ночам ходил к своим крестьянам с обыском и что ни один мужик не мог укрыть ничего ценного от зоркого его глаза. Весь околоток трепетал его; крестьяне, не только его собственные, но и чужие, бледнели при одном его имени; даже помещики -- и те пожимались, когда заходила об нем речь. Пять губернаторов сряду порывались "упечь" его, и ни один ничего не мог сделать, потому что Праведного защищала целая неприступная стена, состоявшая из тех самых людей, которые, будучи в своем кругу, гадливо пожимались при его имени. Зато, как только пронеслась в воздухе весть о скорой кончине крепостного права, Праведный, не мешкая много, заколотил свой господский дом, распустил гарем и уехал навсегда из деревни в город. Здесь он занялся в обширных размерах ростовщичеством, ежедневно посещал клуб, но в карты не играл, а поджидал, не угостит ли его кто-нибудь из должников чаем. В партии "крепкоголовых" он представлял начало письменности и ехидства; говорил плавно, мягко, словно змей полз; голос имел детский; когда злился, то злобу свою обнаруживал чем-то вроде хныканья, от которого вчуже мороз подирал по коже. Словом сказать, это был человек мысли. Напротив того, Гремикин был человек дела. Здоровенный, высокий, широкий в кости и одаренный пространным и жирным затылком, он рыком своим поражал, как Юпитер громом. Он был не речист и даже угрюм; враги даже говорили, что он, в то же время, был глуп и зол, но, разумеется, говорили это по секрету и шепотом, потому что Гремикин шутить не любил. Употреблялся он преимущественно для производства скандалов и в особенности был прелестен, когда, заложив одну руку за жилет, а другою слегка подбоченившись, молча становился перед каким-нибудь крикливым господином и взорами своих оловянных глаз как бы приглашал его продолжать разговор. "Крепкоголовые" хихикали и надрывали животики, видя, как крикливый господин (особливо если он был из новичков) вдруг прикусывал язычок и превращался из гордого петуха в мокрую курицу. "Стригуны", "скворцы" и "плаксы" ненавидели и боялись его; Козелков тоже провидел в нем что-то таинственное и потому всячески его избегал. И его тоже трепетали мужики, и свои, и чужие, но он и не подумал бежать из деревни, когда крепостное право было уничтожено, а, напротив, очень спокойно и в кратких словах объявил, что "другие как хотят, а у меня будет по-прежнему". И до него тоже добиралось пять губернаторов, но тоже ничего не доспели, потому что Гремикин сразу отучил полицию ездить в свое имение. "Нет тебе ко мне въезду", -- сказал он исправнику, и исправник понял, что въезду действительно нет и не может быть. Два раза он был присужден на покаяние в монастырь за нечаянное смертоубийство, но оба раза приговор остался неисполненным, потому что полиция даже не пыталась, а просто наизусть доносила, что "отставной корнет Яков Филиппов Гремикин находится в тягчайшей болезни". Когда он играл в преферанс, то никто ему вистовать не отваживался, какую бы сумасшедшую игру он ни объявил. Понятно, что для "крепкоголовых" такой человек был сущий клад и что они ревниво окружали его всевозможными предупредительностями.
Козелков очень любезно поздоровался с Праведным и боязливо взглянул на Гремикина, который, в свою очередь, бросил на него исподлобья воспаленный взор. Он угрюмо объявил десять без козырей.
-- Ну-с, как дела в собрании [в Дворянском собрании], почтеннейший Созонт Потапыч? -- любезно вопросил Козелков.
-- Посредников, вашество, экзаменуем, -- отвечал Праведный своим детским голоском и так веселенько хихикнул, что Дмитрий Павлыч ощутил, как будто наступил на что-то очень противное и ослизлое.
-- Десять без козырей, -- снова объявил Гремикин.
-- Однако мой приход, кажется, счастье вам принес, Яков Филиппыч? -- подольстился Козелков.
-- Я иногда... всегда!.. -- отвечал колосс, даже не поворачивая головы, -- скорее таким манером ремизы списываются...
-- С Яковом Филиппычем это, вашество, бывает-с, -- вступился один из партнеров, очевидно, смущенный, -- а ну-те, я повистую!
-- Не советую! -- мрачно цыркнул колосс и тут же смешал карты.
Игра продолжалась, но, очевидно, для одной проформы, потому что Гремикин без церемоний объявил несколько раз сряду десять без козырей и живо стер свои и чужие ремизы. Партнеры его только вздыхали, но возражать не осмелились.
-- Подьячего под хреном и рюмку водки -- да живо! -- по окончании игры цыркнул Гремикин клубному лакею.
Дмитрий Павлыч сконфузился и принял это на свой счет.
-- Так вы говорите, Созонт Потапыч, что у вас посредники... -- обратился Козелков к Праведному, чтоб рассеять овладевавшее им смущение.
-- Из поджигателей-с! -- кротко молвил Праведный и хныкнул.
-- Скажите, однако!
-- Всех на одну осину! -- сквозь зубы произнес Гремикин.
-- Проэкзаменуем-с, -- еще кротче продолжал Праведный.
-- На осину -- и баста! и экзаменовать нечего!
-- Нет-с, зачем же-с! По форме, Яков Филиппыч, по форме-с все сделаем-с... Позовем, этак, к столу-с, и каждый свою лепту-с...
-- Но скажите, пожалуйста... может быть, я... Если б вам угодно было сообщить мне ваши соображения... я мог бы...
-- Нет-с, вашество, этак-то лучше-с... Вот мы их ужо позовем-с, кротким манером побеседуем-с, а потом и попросим-с...
-- Но ежели они не согласятся?
Праведный опять хныкнул.
-- Ну уж, об этом спросите, вашество, у Якова Филиппыча! -- молвил он как-то особенно мягко.
Козелков взглянул на Гремикина и увидел, что тот уже смотрит на него во всю ширину своих воспаленных глаз.
-- Мы, вашество, "доходить" не любим! -- продолжал между тем Праведный, -- потому что судиться, вашество, -- еще не всякий дарование это имеет! Пожалуй, вашество, еще доказательств потребуете, а какие же тут доказательства представить можно-с?
-- Поверьте, почтеннейший Созонт Потапыч, что я всегда готов! -- горячо вступился Козелков, -- я просто по одному слову благородного человека...
-- Знаем, вашество! и видим это! Это точно, что у вашества чувства самые благородные...
-- Следовательно, отчего ж вам не обратиться ко мне? обратитесь с полною откровенностью, доверьтесь мне... откройтесь, наконец, передо мной! -- затолковал Дмитрий Павлыч и в самом деле ощутил, что в груди его делается как будто прилив родительских чувств.
-- Дожидайся! -- прошипел Гремикин, но так ясно, что шип его проникнул во все углы комнаты.
-- Нет-с уж, вашество, зачем вам беспокоиться! мы это сами-с... сперва один к нему подойдет, потом другой подойдет, потом третий-с... и все, знаете, в лицо-с!..
-- "Поджаривать" это по-нашему называется, -- отозвался из угла чей-то голос.
-- Это так-с, это точно-с. Потому, он тут, вашество, словно вьюн живой на сковороде: и на один бок прыгнет, и на другой бок перевернется -- и везде жарко-с!
Праведный вздохнул и умолк; прочие присутствующие тоже молчали. Гремикин смотрел на Козелкова так пристально, что последнему сделалось совсем неловко.
-- А нельзя ли, голубчик, стаканчик чайку мне? -- обратился Праведный к лакею, -- да жиденького мне, миленький, жиденького!
Митенька вздрогнул при звуках этого голоса; ему серьезно померещилось, что кто-то словно высасывает из него кровь. Снова водворилось молчание; только карты хляскали по столам, да по временам раздавались восклицания игроков: "пас"; "а ну, где наше не пропадало!" и т.д. или краткие разговоры вроде следующих:
-- Опять-таки ты, Семен Иваныч, характера не выдержал! ведь тебе говорено было, что сдавать тебе не позволим!
-- Клянусь...
-- Нечего "клянусь"! Сам своими глазами видел! Король-то бубен кому следовал? мне следовал? А к кому он попал? к кому он попал?
-- Да что с ним толковать! Сдавайте за него, Терентий Петрович, -- да и все тут!
-- Нет, брат! играть с тобой еще можно, но позволять тебе карты сдавать -- ни-ни! и не проси вперед.
Или:
-- Уж я, брат, ему рожу-то салил, салил, так он даже обалдел под конец!
-- Неужто?
-- Право! глядит, это, во все глаза и не понимает, ни где он, ни что с ним... только перевертывается!
-- Ха-ха-ха!
Козелков потихоньку встал с своего места и направил шаги в бильярдную.
-- Бюрократ! -- пустил ему вслед Гремикин.
"Отчего они меня так называют! отчего они не хотят мне довериться!" -- мучительно подумал Козелков, услышав долетевшее до него восклицание.
Но в бильярдной происходила целая история.
-- Кто смеет Олимпиаду Фавстовну здесь упоминать? -- гремел чей-то голос.
-- Да уж это так! была бы здесь Олимпиада Фавстовна, она бы не позволила тебе рыло-то мочить! -- отвечал другой, не менее решительный голос.
-- Как ты смел самое имя жены моей в этом кабаке произносить? -- настаивал первый голос.
-- Да уж это так! часто уж очень, брат, к водке прикладываешься!
Митенька не решился проникать далее и полегоньку начал отступать к дверям. Ему даже показалось, что кто-то задушенным голосом крикнул "караул", но он решился игнорировать это обстоятельство и только спросил у швейцара, суетившегося около него с шинелью:
-- Каждый день у вас так бывает?
-- Кажный, вашество, день!
Как-то легко и хорошо почувствовал себя Дмитрий Павлыч, когда очутился на улице и его со всех сторон охватило свежим морозным воздухом. Кругом было пустынно и тихо, только кучера дремали на козлах у подъездов, да изредка бойко пробегал по тротуарам какой-нибудь казачок, поспешая в погребок за вином. Козелков хотел вывести какое-нибудь заключение из того, что он видел в тот вечер, но не мог ничего сообразить. С одной стороны, он понимал, что не выполнил ни одной йоты из программы, начертанной правителем канцелярии; с другой стороны, ему казалось, что программа эта должна выполниться сама собой, без всякого его содействия.
"С божьею помощью..." -- подумал он и в это самое время поравнялся с квартирою Коли Собачкина.
Квартира Собачкина была великолепно освещена и полна народу. По-видимому, тут было настоящее сходбище, потому что все "стригуны" и даже большая часть "скворцов" состояли налицо. Митеньку так и тянуло туда, даже сердце его расширялось. Он живо вообразил себе, как бы он сел там на канапе и начал бы речь о principes; кругом внимали бы ему "стригуны" и лепетали бы беспечные "скворцы", а он все бы говорил, все бы говорил...
-- Итак, messieurs! если на предстоящее нам дело взглянуть с точки зрения вечной идеи права... -- заговорил было Козелков вслух, но оглянулся и увидел себя одного среди пустынной улицы.

А у Коли Собачкина было действительно целое сходбище. Тут присутствовал именно весь цвет семиозерской молодежи: был и Фуксенок, и Сережа Свайхин, и маленький виконтик де Сакрекокен, и длинный барон фон Цанарцт, был и князек "Соломенные Ножки". Из "не-наших" допущен был один Родивон Петров Храмолобов, но и тот преимущественно в видах увеселения. Тут же забрался и Фавори, но говорил мало, а все больше слушал.
Собрались; уселись в кружок против камелька и начали говорить о principes.
Юные семиозерцы были в большом затруднении, ибо очень хорошо сознавали, что если не придумают себе каких-нибудь principes, то им в самом непродолжительном времени носу нельзя будет никуда показать.
-- Позвольте, messieurs, -- сказал наконец Коля Собачкин, -- по моему мнению, вы излишне затрудняетесь! Я нахожу, что principes можно из всего сделать... даже из регулярного хождения в баню!
Присутствующие несколько изумились.
-- Во всяком случае, это не будут крестовые походы! -- скромно заметил Фуксенок.
-- Не прерывай, Фуксенок! и вы, господа, не изумляйтесь, потому что тут совсем нет никакого парадокса. Что такое principe? -- спрашиваю я вас. Principe -- это вообще такая суть вещи, которая принадлежит или отдельному лицу, или целой корпорации в исключительную собственность; это, если можно так выразиться, девиз, клеймо, которое имеет право носить Иван и не имеет права носить Петр. Следовательно, если вы приобретете себе исключительное право ходить в баню, то ясно, что этим самым приобретете и исключительное право опрятности; ясно, что на вас будут указывать и говорить: "Вот люди, которые имеют право ходить в баню, тогда как прочие их соотечественники вынуждены соскабливать с себя грязь ножом или стеклом!" Ясно, что у вас будет принцип! Ясно?
"Стригуны" молчали; они понимали, что слова Собачкина очень последовательны и что со стороны логики под них нельзя иголки подточить; но в то же время чувствовали, что в них есть что-то такое неловкое, как будто похожее на парадокс. Это всегда так бывает, когда дело идет о великих principes, и, напротив того, никогда не бывает, когда идет речь о предметах низких и обыкновенных. Так, например, когда я вижу стол, то никак не могу сказать, чтобы тут скрывался какой-нибудь парадокс; когда же вижу перед собой нечто невесомое, как, например: геройство, расторопность, самоотверженность, либеральные стремления и проч., то в сердце мое всегда заползает червь сомнения и формулируется в виде вопроса: "Ведь это кому как!" Для чего это так устроено -- я хорошенько объяснить не могу, но думаю, что для того, чтобы порядочные люди всегда имели такие sujets de conversation [темы для беседы], по поводу которых одни могли бы ораторствовать утвердительно, а другие -- ораторствовать отрицательно, а в результате... du choc des opinions jaillit la verite! [из столкновения мнений возникает истина!] Так точно было и в настоящем случае. "Стригуны" сознавали, что Собачкин прав, но в то же время ехидные слова Фуксенка: "А все-таки крестовых походов из этого не выйдет!" -- невольно отдавались в ушах. Собачкин угадал молчание, последовавшее за его словами.
-- Я понимаю, -- сказал он, -- вас сбивают с толку крестовые походы... Mais entendons-nous, messieurs! [Но сговоримся, господа!] Я совсем не из тех, которые отрицают важность такого исторического precedent [прецедента], однако позвольте вам заметить, что ведь в крестовых походах участвовали целые толпы, но разве все участвовавшие получили право ссылаться на них? Нет, это право получили только les preux chevaliers! [благородные рыцари] Вы слышите... вы чувствуете, что и здесь сила совсем не в факте участия, а в праве ссылаться на него... Ясно?
Собачкин окинул присутствующих торжествующим взором; "стригуны" поколебались и начали что-то понимать.
-- Пропинационное право... -- задумчиво пробормотал длинноногий фон Цанарцт.
-- Mais vous concevez, mon cher [но вы понимаете, милый мой], что право хождения в баню я привел вовсе не с точки зрения какой-нибудь драгоценности!
-- Пропинационное право полезно было бы получить... -- еще раз, и задумчивее прежнего, повторил Цанарцт.
-- Господа! в шестисотых годах, в Малороссии, жиды имели право... -- заикнулся Фуксенок.
-- Так то жиды! -- отвечал Собачкин и бросил такой леденящий взор, что Фуксенок даже присел.
-- Messieurs! расшибем Фуксенку голову! -- вдруг воскликнул князек "Соломенные Ножки", как бы озаренный свыше вдохновением.
-- Браво! браво! расшибем Фуксенку голову! -- повторили "скворцы" хором.
-- Chut messieurs! [Тише, господа!] Ваша выходка напоминает каннибальское времяпровождение нашего старичья! Я уверен, что они даже в настоящую минуту дуют водку и занимаются расшибанием кому-нибудь головы в клубе -- неужели вы хотите идти по стопам их! Ах, messierurs, messieurs! -- неужели же и действительно такова наша участь, что мы никогда не будем в состоянии ни до чего договориться?
Тон, которым были сказаны Собачкиным эти последние слова, звучал такою грустью, что "стригуны" невольно задумались. Вся обстановка была какая-то унылая; от камелька разливался во все стороны синеватый трепещущий свет; с улицы доносилось какое-то гуденье: не то ветер порхал властелином по опустелой улице, не то "старичье" хмельными ватагами разъезжалось по домам; частый, мерзлый снежок дребезжал в окна, наполняя комнату словно жужжанием бесчисленного множества комаров...
-- Господа! необходимо, однако ж, чем-нибудь решить наше дело! -- первый прервал молчание тот же Собачкин, -- мне кажется, что если мы и на этот раз не покажем себя самостоятельными, то утратим право быть твердыми безвозвратно и на веки веков!
Фавори, до сих пор смирненько сидевший в уголку и перелистывавший какой-то кипсек, навострил уши.
-- Новгородцы такали-такали, да и протакали! -- меланхолически заметил Фуксенок.
-- "Les novogorodiens disaient oui, disaient oui -- et perdirent leur liberte"; "Die Novogorodien sagten ja, und sagten ja -- und verloren ihre Freiheit" [новгородцы говорили "да", говорили "да" -- и потеряли свободу], -- вдруг отозвались голоса из разных углов комнаты.
Лица на минуту из хмурых опять сделались веселыми.
-- Я все-таки полагаю, что узел вопроса заключается в пропинационном праве, -- глубокомысленно отрубил Цанарцт. -- Вино, messieurs, -- это такой продукт, относительно которого все руки развязаны. С одной стороны, употребление его возбраняется законами нравственности, и, следовательно, ограничение его производства не противоречит требованиям самых строгих моралистов; с другой стороны, -- это продукт не только необходимый, но и вполне соответствующий требованиям народного духа. Следовательно, правильный и изобильный исток его обеспечен на долгие времена! Вот, messieurs, те данные, которые заставляют меня особенно настаивать на этом предмете!
Однако ж эта речь произвела действие не столь благоприятное, как можно было ожидать, потому что всякий очень хорошо понимал, что для того, чтоб сообщить пропинационному праву тот пользительный характер, о котором упоминал Цанарцт, необходимо было обладать достаточными капиталами. Но капиталов этих ни у кого, кроме Цанарцта, не оказывалось, по той простой причине, что они давным-давно были просвистаны достославными предками на разные головоушибательные увеселения. Поэтому, если и чувствовалась надобность в каком-либо исключительном праве, то отнюдь не в виде пропинационного, а в таком, которое имело бы основание преимущественно нравственное и философическое ("вот кабы в зубы беспрекословно трескать можно, было!" -- секретно думал Фуксенок, но мысли своей, однако, не высказал). Мысль эту в совершенстве усвоил себе Коля Собачкин.
-- Я вполне согласен с доводами Цанарцта насчет пропинационной привилегии, -- сказал он, -- но могу допустить ее только на втором плане и, так сказать, между прочим. Это право носит на себе слишком явную печать эгоистических целей, чтобы можно было прямо начать с него. По мнению моему, мы обязаны прежде всего показать себя бескорыстными и великодушными; мы должны дать почувствовать, что в нас заключается начало цивилизующее. Я знаю, что и знаменитейший из публицистов нашего времени не отвергает важности пропинационного права, но, вместе с тем, он указывает и на нечто другое, на что преимущественно должны быть устремлены наши взоры. Это нечто, эта драгоценная панацея, от которой мы должны ожидать уврачевания всех зол... есть self government [самоуправление], в том благонадежном смысле, в котором его понимают лучшие люди либерально-консервативной партии!
Фавори навострил уши сугубо. Общий одобрительный шепот пронесся по комнате, хотя, по правде сказать, очень немногие усвоили себе истинный смысл речи Собачкина.
-- Потому что главная цель, к которой мы должны стремиться, -- продолжал Собачкин, -- это приобрести в свою собственность принцип, так сказать, нравственный! А затем...
Оратор остановился на минуту, как бы смакуя ту сладость, которую он намеревался выпустить в свет.
-- А затем и все прочие принципы естественным порядком перейдут к нам же! -- договорил он вполголоса.
"Скворцы" встрепенулись и, считая предмет исчерпанным, вознамерились было, по обыкновению, шутки шутить, но Собачкин призвал их к порядку и продолжал.
-- В этом смысле, -- сказал он, -- мы должны начать действовать с завтрашнего же дня, и притом действовать решительно и единодушно!
-- А старики? -- произнес кто-то из присутствующих.
"А старики?" -- пронеслось над душою каждого. Начались толки; предложения следовали одни за другими. Одни говорили, что ежели привлечь на свою сторону Гремикина, то дело будет выиграно наверное; другие говорили, что надобно ближе сойтись с "маркизами" и ополчиться противу деспотизма "крепкоголовых"; один голос даже предложил подать руку примирения "плаксам", но против этой мысли вооружились решительно все.
-- Да вспомните же, господа, кто у нас у шаров-то стоит! -- горячился князь "Соломенные Ножки". -- Ведь Гремикин стоит! Гремикин! поймите вы это!
-- Гремикина! Гремикина, messieurs, надо приобрести! -- кричали "скворцы".
-- Вот вы увидите, что мы и теперь накидаем только шаров, да и разъедемся, ничего не сделавши!
-- Ну, нет, это дудки!
-- Messieurs! да позвольте же мне высказать свое мнение!
-- Messieurs! выслушайте! ради Христа!