Сказка Андерсена «Под ивой»: Страница 2

И папаша очень вежливо, словно чужой, постучался в дверь дочки. Они вошли. Батюшки! какая прелесть! Такой комнаты не нашлось бы во всём Кьёге! У самой королевы вряд ли могло быть лучше! Тут был и ковёр, и длинные занавеси до самого пола, бархатный стул, цветы, картины и большое зеркало, в которое можно было с разбега ткнуться лбом, приняв его за дверь. Всё это сразу бросилось в глаза Кнуду, но видел он всё-таки одну Иоганну. Она стала совсем взрослою девушкой, но вовсе не такою, какою воображал её себе он, — куда лучше! Во всём Кьёге не сыскать было такой девушки. Какая она была нарядная, изящная! Но как странно взглянула она на Кнуда — точно на чужого. Зато в следующую же минуту она так и бросилась к нему, словно хотела расцеловать. Поцеловать-то она не поцеловала, но готова была. Да, очень она обрадовалась другу детства! Слёзы выступили у неё на глазах, а уж сколько вопросов она назадавала ему, и о здоровье родителей его, и о бузине, и об иве, которых она звала, бывало, «матушкой» и «батюшкой», точно деревья были людьми. Впрочем, ведь, смотрели же Кнуд с Иоганной когда-то и на коврижки, как на людей. Иоганна вспомнила и о них, о их немой любви, о том, как они лежали рядом на прилавке и как девица треснула пополам. Тут Иоганна весело рассмеялась, а Кнуд весь вспыхнул, и сердце его так и застучало. Нет, она совсем не переменилась, не заважничала! И он отлично заметил, что это она заставила родителей попросить его остаться у них на целый вечер. Иоганна разливала чай и сама подала Кнуду чашку, а потом принесла книгу и прочла им из неё кое-что вслух. И Кнуду показалось, что она прочитала как раз историю его собственной любви, так подходило каждое слово к его мыслям. Затем она спела простенькую песенку, которая, однако, превратилась в её устах в настоящую поэму; казалось, в ней вылилась вся душа Иоганны. Разумеется, она любила Кнуда! Слёзы текли по его щекам, он не мог справиться с собою, не мог даже выговорить слова. Самому ему казалось, что он смотрит таким глупым, но она пожала ему руку и сказала:

— У тебя доброе сердце, Кнуд! Оставайся таким всегда!

Что это был за чудный вечер! И мыслимо ли было заснуть после того? Кнуд так и не спал всю ночь. На прощанье отец Иоганны сказал:

— Ну, не забывай же нас! Не пропусти всю зиму, не заглянув к нам!

Значит, ему можно было опять прийти к ним в воскресенье; так он и решил сделать. Но каждый вечер по окончании работ, — а работали они ещё долго и при огне — Кнуд отправлялся бродить по городу, заходил в улицу, где жила Иоганна, и смотрел на её окно. В нём почти всегда виднелся свет, а раз он увидал на занавеске тень её профиля! Вот-то был чудный вечер! Жена его хозяина, правда, не очень была довольна «такими вечерними прогулками» — как она выражалась, покачивая головой, но сам хозяин только посмеивался:

— Э, пусть себе! Человек он молодой!

«В воскресенье мы опять увидимся», размышлял Кнуд: «и я скажу ей, что она не выходит у меня из головы, и потому должна быть моею женой. Правда, я ещё бедный подмастерье, но могу сделаться и мастером, по крайней мере „вольным мастером“; я буду работать, стараться!… Да, да, я скажу ей всё! Из „немой любви“ ничего не выйдет! Я уж знаю это из истории о коврижках».

Воскресенье настало, и Кнуд явился к родителям Иоганны, но как неудачно! Все трое собирались куда-то, — так и пришлось ему сказать; Иоганна же пожала ему руку и спросила:

— А ты был в театре? Надо побывать! Я пою в среду, и, если ты свободен вечером, я пришлю тебе билет. Отец знает, где живёт твой хозяин.

Как это было мило с её стороны! В среду Кнуд получил запечатанный конверт, без всякого письма, но с билетом. Вечером Кнуд в первый раз в жизни отправился в театр. Кого же он увидал там? — Иоганну! И как она была прелестна, обворожительна! Правда, она выходила замуж за какого-то чужого господина, но, ведь, это же было только так, представление. Кнуд отлично знал это, — иначе разве она прислала бы ему билет на такое зрелище? Народ хлопал в ладоши и кричал, и Кнуд тоже закричал «ура!»

Сам король улыбнулся Иоганне, как будто и он обрадовался ей. Каким маленьким, ничтожным показался теперь самому себе Кнуд! Но он так горячо любил её, она его тоже, а первое слово, ведь, за мужчиной, — так думали даже коврижки. О, в той истории было много поучительного!

Как только настало воскресенье, Кнуд пошёл к Иоганне; он был в таком настроении духа, словно шёл причащаться. Иоганна была дома одна и сама отворила ему дверь; случай был самый удобный.

— Как хорошо, что ты пришёл! — сказала она ему. — Я чуть было не послала за тобой отца. Но у меня было предчувствие, что ты придёшь сегодня вечером. Дело в том, что я уезжаю в пятницу во Францию. Это необходимо, если я хочу стать настоящею певицей.

Комната завертелась перед глазами Кнуда, сердце его готово было выпрыгнуть из груди, и хотя он и не пролил ни одной слезинки, видно было, как он огорчён. Иоганна заметила всё и чуть не расплакалась сама.

— Верная, честная ты душа! — сказала она.

И тут уж язык у Кнуда развязался, и он сказал ей всё, сказал, что горячо любит её и что она должна выйти за него замуж. И вдруг он увидал, что Иоганна побледнела. Она выпустила его руку и сказала ему печальным, серьёзным тоном:

— Не делай ни себя, ни меня несчастными, Кнуд! — Я всегда буду для тебя верною, любящею сестрою, но… не больше! — И она провела своею мягкою ручкой по его горячему лбу. — Бог даёт нам силы перенести многое, если только мы сами хотим того!

В эту минуту в комнату вошла её мачеха.

— Кнуд просто сам не свой оттого, что я уезжаю! — сказала она. — Ну, будь же мужчиной! — И она потрепала его по плечу, как будто между ними только и разговору было, что об её отъезде. — Дитя! — прибавила она. — Ну, будь же паинькой, как прежде «под ивою», когда мы оба были маленькими!

Но Кнуду казалось, будто от света отвалился целый край, а собственные мысли его стали оторванными нитями, которые ветер треплет туда и сюда. Он остался сидеть, хоть и не знал, просили ли его оставаться. Хозяева были с ним, впрочем, очень милы и приветливы, Иоганна опять угощала его чаем и пела, — хоть и не по-прежнему, но всё же очень хорошо, так что сердце Кнуда просто разрывалось на части. И вот, они расстались. Кнуд не протянул ей руки, но она сама схватила его руку и сказала:

— Дай же на прощанье своей сестре руку, мой милый товарищ детства! — И она улыбнулась ему сквозь слёзы и шепнула: — Мой брат!

Нашла тоже чем утешить его! Так они и расстались.

Иоганна отплыла во Францию, а Кнуд по-прежнему бродил по вечерам по грязным улицам города. Другие подмастерья спрашивали его, чего это он всё философствует, и звали его пойти с ними повеселиться, — ведь, и в нём, небось, кипела молодая кровь.

И вот, они пошли вместе в увеселительное заведение. Там было много красивых девушек, но ни одной такой, как Иоганна. И тут-то как раз, где он думал забыть её, она не выходила у него из головы, стояла перед ним, как живая. «Бог даёт нам силы перенести многое, если только мы сами хотим того!» сказала она ему, и душою его овладело серьёзное, торжественное настроение, он даже сложил руки, как на молитве, а в зале визжали скрипки, кружились пары… И он весь затрепетал: в такое место ему не следовало бы водить Иоганну, — она всегда, ведь, была с ним, в его сердце! И он ушёл, пустился бежать по улицам к тому дому, где она жила. В окнах было темно, кругом тоже темно, пусто, безотрадно… И никому не было дела до Кнуда; люди шли своею дорогою, а он своею.

Настала зима, реки замёрзли, природа словно готовилась к смерти.

Но с наступлением весны и открытием навигации, Кнуда охватило вдруг тоскливое желание уйти отсюда… бежать, куда глаза глядят — только не во Францию.

И вот, он вскинул котомку на спину и пошёл бродить по Германии, переходя из одного города в другой, не зная ни отдыха, ни покоя. Только в старинном, прекрасном городке, Нюрнберге, тоска его как будто затихла немного, и он мог остановиться.

Нюрнберг — диковинный городок, словно вырезанный из какой-нибудь старинной иллюстрированной хроники. Улицы идут, куда и как хотят сами, дома не любят держаться в ряд, повсюду выступы, какие-то башенки, завитушки, из-под сводов выглядывают статуи, а с высоты диковинных крыш сбегают на улицы водосточные желоба́ в виде драконов или собак с длинными туловищами.