Роман Гончарова «Обрыв»: Часть 4. Глава 13

Райский сидел целый час, как убитый, над обрывом, на траве, положив подбородок на колени и закрыв голову руками. Все стонало в нем. Он страшной мукой платил за свой великодушный порыв, страдая, сначала за Веру, потом за себя, кляня себя за великодушие.

Неизвестность, ревность, пропавшие надежды на счастье и впереди все те же боли страсти, среди которой он не знал ни тихих дней, ни ночей, ни одной минуты отдыха! Засыпал он мучительно трудно. Сон не сходил, как друг, к нему, а являлся, как часовой, сменить другой мукой муку бдения.

Когда он открывал глаза утром, перед ним стоял уже призрак страсти, в виде непреклонной, злой и холодной к нему Веры, отвечающей смехом на его требование открыть ему имя, имя - одно, что могло нанести решительный удар его горячке, сделать спасительный перелом в болезни и дать ей легкий исход.

- Но что она нейдет! - вдруг, оглянувшись, сказал он.

Он посмотрел на часы. Она ушла в девятом часу, а теперь скоро одиннадцать! Она велела подождать, сказала, что вернется сейчас: долог этот час! "Что она? где она?" - в тревоге повторял он.

Он взобрался на верх обрыва, сел на скамью и стал прислушиваться, нейдет ли? Ни звука, ни шороха: только шумели падающие мертвые листья.

- Велела ждать и забыла, - а я жду! - говорил он, вставая со скамьи и спускаясь опять шага три с обрыва и все прислушиваясь.

- Боже мой, ежели она до поздней ночи остается на этих свиданиях? Да кто, что она такое, эта мая статуя, прекрасная, гордая Вера? Она там, может быть, хохочет надо мной, вместе с ним. Кто он? Я хочу знать - кто он? - в ярости сказал он вслух. - Имя, имя! Я ей - орудие, ширма, покрышка страсти... Какой страсти!

Им овладело отчаяние, тождественное с отчаянием Марка. Пять месяцев женщина таится, то позволяя любить, то отталкивая, смеется в лицо...

"За что такая казнь за увлечение? Что она делает со мной? Не имею ли я право, после всех этих проделок, отнять у нее ее секрет и огласить таинственное имя?"

Он быстро сбежал с крутизны и остановился у кустов, прислушиваясь. Ничего не слышно.

- Это однако... гадко... - говорил он, - украсть секрет... - И сам вступил в чащу кустов: - так гадко... что...

И воротился шага три назад.

- Воровство! - шептал он, стоя в нерешимости и отирая пот платком с лица. - А завтра опять игра в загадки, опять русалочные глаза, опять, злобно, с грубым смехом, брошенное мне в глаза: "Вас люблю!" Конец пытке - узнаю! - решил он и бросился в кусты.

Он крался, как вор, ощупью, проклиная каждый хрустнувший сухой прут под ногой, не чувствуя ударов ветвей по лицу. Он полз наудачу, не зная места свиданий. От волнения он садился на землю и переводил дух.

Угрызение совести на минуту останавливало его, потом он опять полз, разрывая сухие листья и землю ногтями.

Он миновал бугор, насыпанный над могилой самоубийцы, и направлялся к беседке, глядя, слушая по сторонам, не увидит ли ее, не услышит ли голоса.

Между тем в доме у Татьяны Марковны все шло своим порядком. Отужинали и сидели в зале, позевывая. Ватутин рассыпался в вежливостях со всеми, даже с Полиной Карповной, и с матерью Викентьева, шаркая ножкой, любезничая и глядя так на каждую женщину, как будто готов был всем ей пожертвовать. Он говорил, что дамам надо стараться делать "приятности".

- Где m-r Борис? - спрашивала уж в пятый раз Полина Карповна, и до ужина, и после ужина, у всех. Наконец обратилась с этим вопросом и к бабушке.

- Бог его знает - бродит где-нибудь; в гости, в город ушел, должно быть; и никогда не скажет куда - такая вольница! Не знаешь, куда лошадь послать за ним!

Яков сказал, что Борис Павлович "гуляли" в саду до позднего вечера.

Про Веру сказали тоже, когда послали ее звать к чаю, что она не придет. А ужинать просила оставить ей, говоря, что пришлет, если захочет есть. Никто не видал, как она вышла, кроме Райского.

- Cкажи Марине, Яков, чтобы барышне, как спросит, не забыли разогреть жаркое, а пирожное отнести на ледник, а то распустится! - приказывала бабушка. - А ты, Егорка, как Борис Павлович вернется, не забудь доложить, что ужин готов, чтоб он не подумал, что ему не оставили, да не лег спать голодный!

- Слушаю-с, - сказали оба.

- Полунощники, право, полунощники! - с досадой и с тоской про себя заметила бабушка, - шатаются об эту пору, холод эдакой...

- Я пойду в сад, - сказала Полина Карповна, - может быть, m-r Boris недалеко. Он будет очень рад видеться со мной... Я заметила, что он хотел мне кое-что сказать... - таинственно прибавила она. - Он, верно, не знал, что я здесь...

- Знал, оттого и ушел, - шепнула Марфенька Викентьеву.

- Я - вот что сделаю, Марфа Васильевна: побегу вперед, сяду за куст и объяснюсь с ней в любви голосом Бориса Павловича... - предложил было ей, тоже шепотом, Викентьев и хотел идти.

- Она, пожалуй, испугается и упадет в обморок, тогда бабушка даст вам знать! Что выдумали! - отвечала она, удерживая его за рукав.

- Я пойду на минуту, позвольте, я приведу беглеца... - настаивала Полина Карповна.

- Идите, бог с вами! - сказала Татьяна Марковна, - да глаз не выколите, вот темнота какая! хоть Егорку возьмите, он проводит с фонарем.

- Нет, я одна, не нужно, чтоб нам мешали...

- Напрасно! - вежливо заметил Тит Никоныч, - в эти сырые вечера отнюдь не должно позволять себе выходить после восьми часов.

- Я не боюсь... - сказала Крицкая, надевая мантилью.

- Я бы не смел останавливать вас, - заметил он, - но один врач - он живет в Дюссельдорфе, что близ Рейна... я забыл его фамилию - теперь я читаю его книгу и, если угодно, могу доставить вам... Он предлагает отменные гигиенические правила... Он советует...

Он не кончил, потому что Полина Карповна ушла, сказав ему только, чтоб он подождал и отвез ее домой.

- С полным удовольствием, с полным удовольствием! - говорил он, кланяясь ей вслед и затворяя за ней двери ко двору и саду.