Роман Гончарова «Обрыв»: Часть 4. Глава 6

Марфенька первая, Викентьев второй, и с ними дворовые собаки, выскочили встретить его, и все, до Пашутки включительно, обрадовались ему почти до слез, так что и ему, несмотря на хмель страсти, едва не заплакалось от этой теплоты сердечного приема.

"Ах, зачем мне мало этого счастья - зачем я не бабушка, не Викентьев, не Марфенька, зачем я - Вера в своем роде?" - думал он и боязливо искал Веру глазами.

- А Вера уехала вчера! - сказала Марфенька с особенной живостью, заметив, конечно, что он тоскливо оглядывался вокруг себя.

- Да, Вера Васильевна уехала, - повторил и Викентьев.

- Барышни нет! - сказали и люди, хотя он их и не спрашивал.

Ему бы радоваться, а у него сердце упало.

"И весело им, что уехала, улыбаются, им это ничего!" - думал он, проходя к Татьяне Марковне в кабинет.

- Как я ждала тебя, хотела эстафету посылать! - сказала она с тревожным лицом, выслав Пашутку вон и затворяя кабинет.

Он испугался, ожидая какой-нибудь вести о Вере.

- Что такое случилось?

- Твой друг, Леонтий Иванович...

- Ну?

- Болен.

- Бедный! Что с ним? Я сейчас поеду... Опасно?

- Погоди, я велю лошадь заложить, а пока скажу отчего; в городе уж все знают. Я только для Марфеньки секретничаю. А Вера уж узнала от кого-то...

- Что с ним случилось?

- Жена уехала... - шепотом сказала Татьяна Марковна, нахмурившись, - он и слег. Кухарка его третьего дня и вчера два раза прибегала за тобой...

- Куда уехала?

- С французом, с Шарлем укатила. Того вдруг вызвали в Петербург зачем-то. Ну, вот и она... "Меня, говорит, кстати проводит до Москвы m-r Charles". И как схитрила: "Хочу, говорит, повидаться с родными в Москве", и выманила у мужа вид для свободного проживания.

- Ну, так что ж за беда? - сказал Райский, - ее сношения с Шарлем не секрет ни для кого, кроме мужа: посмеются еще, а он ничего не узнает. Она воротится...

- Ты не дослушал. Письмо с дороги прислала мужу, где просит забыть ее, говорит, чтоб не ждал, не воротится, что не может жить с ним, зачахнет здесь...

Райский пожал плечами.

- Ах, боже мой! Ах, дура! - горевал он. - Бедный Леонтий! Мало ей самой было негласного скандала - нет, захотела публичного!.. Сейчас поеду; ах, как мне жаль его!

- И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему - у него честная душа, он - как младенец! Бог дал ему ученость, да остроты не дал... закопался в свои книги! У кого он там на руках?.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда - в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты... Мы его там пока поместим... Я на случай велела приготовить две комнаты.

- Что вы за женщина, бабушка! я только что подумал, а вы уж и велели!..

Он пошел на минуту к себе. Там нашел он письма из Петербурга, между ними одно от Аянова, своего приятеля и партнера Надежды Васильевны и Анны Васильевны Пахотиных, в ответ на несколько своих писем к нему, в которых просил известий о Софье Беловодовой, а потом забыл.

Он вскрыл письмо и увидал, что Аянов пишет, между прочим, о ней, отвечая на его письмо.

"Когда опомнился! - подумал он, - тогда у меня еще было свежо воспоминание о ней, а теперь я и лицо ее забыл! Теперь даже Секлетея Бурдалахова интереснее для меня, потому только, что напоминает Веру!"

Он не читал писем, не вскрыл журналов и поехал к Козлову. Ставни серого домика были закрыты, и Райский едва достучался, чтоб отперли ему двери.

Он прошел прихожую, потом залу и остановился у кабинета, не зная, постучать или войти прямо.

Дверь вдруг тихо отворилась, перед ним явился Марк Волохов, в женском капоте и в туфлях Козлова, нечесаный, с невыспавшимся лицом, бледный, худой, с злыми глазами, как будто его всего передернуло.

- Насилу вас принесла нелегкая! - сказал он с досадой вполголоса, - где вы пропадали? Я другую ночь почти не сплю совсем... Днем тут ученики вертелись, а по ночам он один...

- Что с ним?

- Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу - а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнает. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной... Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает - я уж хотел побить его...

Он плюнул с досады.

- На кухарку положиться нельзя - она идиотка. Вчера дала ему принять зубного порошка, вместо настоящего. Завтра вечером я сменю вас... - прибавил он.

Райский с изумлением поглядел на Марка и подал ему руку.

- За что такая милость? - спросил Марк желчно, не давая руки.

- Благодарю, что не кинули моего бедного товарища...

- Ах, очень приятно! - сказал Марк, шаркая обеими туфлями и крепко тряся за руку Райского, - я давно искал случая услужить вам...

- Что это, Волохов, вы, как клоун в цирке, все выворачиваете себя наизнанку!..

- А вы все рисуетесь в жизни и рисуете жизнь! - ядовито отвечал Волохов. - Ну, на кой черт мне ваша благодарность? Разве я для нее или для кого-нибудь пришел к Козлову, а не для него самого?

- Ну, хорошо, Марк Иванович, бог с вами и с вашими манерами! Сила не в них и не в моей "рисовке"! Вы сделали доброе дело...

- Опять похвала!

- Опять. Это моя манера говорить - что мне нравится, что нет. Вы думаете, что быть грубым - значит быть простым и натуральным, а я думаю, чем мягче человек, тем он больше человек. Очень жалею, если вам не нравится этот мой "рисунок", но дайте мне свободу рисовать жизнь по-своему!

- Хорошо, сахарничайте, как хотите! - сквозь зубы проворчал Марк.

- Леонтья я перевезу к себе: там он будет как в своей семье, - продолжал Райский, - и если горе не пройдет, то он и останется навсегда в тихом углу...

- Вот теперь дайте руку, - сказал Марк серьезно, схватив его за руку, - это дело, а не слова! Козлов рассохнется и служить уже не может. Он останется без угла и без куска... Славная мысль вам в голову пришла.

- Не мне, а женщине пришла эта мысль, и не в голову, а в сердце, - заключил Райский, - и потому теперь я не приму вашей руки... Бабушка выдумала это...

- Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! - заметил Марк, - я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, - если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел... Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала...

- А вот что, не хотите ли подождать? Я сейчас кучера пошлю домой за ужином, - сказал Райский.

- Нет, я поужинаю ужо дома.

- Может быть... у вас денег нет?.. - робко предложил Райский и хотел достать бумажник.

Марк вдруг засмеялся своим холодным смехом.

- Нет, нет, - у меня теперь есть деньги... - сказал он, глядя загадочно на Райского. - Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят, я схожу в баню, потом поужинаю и лягу уж на всю ночь.

- Вы похудели - и как будто нездоровы! - заметил Райский, - глаза у вас...

Марк вдруг нахмурился, и лицо у него сделалось еще злее прежнего.

- А вы, на мой взгляд, еще нездоровее! - сказал он. - Посмотритесь в зеркало: желтые пятна, глаза ввалились совсем...

- У меня разные беспокойства...

- И у меня тоже, - сухо заметил Волохов. - Прощайте.

Он ушел, а Райский тихо отворил дверь к Леонтью и подошел на цыпочках к постели.

- Кто тут? - спросил слабо Козлов.

- Здравствуй, Леонтий, - это я! - сказал Райский, взяв за руку Козлова и садясь в кресло подле постели.

Козлов долго всматривался, потом узнал Райского, проворно спустил ноги с постели и сел, глядя на него.

- А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, - заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. - А я все ждал - не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, - продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, - теперь только одно не противно мне...

- Меня не было в городе, - отвечал Райский, - я сейчас только воротился и узнал, что ты болен...

- Врут, я не болен. Я притворился... - сказал он, опуская голову на грудь, и замолчал. Через несколько минут он поднял голову и рассеянно глядел на Райского.

- Что бишь такое я хотел сказать тебе?..

Он встал и пошел неровными шагами по кабинету.

- Ты бы лег, Леонтий, - заметил Райский, - ты болен.

- Я не болен, - почти с досадой отвечал Козлов. - Что это вы все, точно сговорились, наладили: болен да болен. А Марк и лекаря привел, и сидит тут, точно боится, что я кинусь в окно или зарежусь...

- Ты, однако, слаб, насилу ходишь - право, ляг...

- Да, слаб, это правда, - наклонясь через спинку стула к Райскому и обняв его за шею, шептал Леонтий. Он положил ему щеку на голову, и Райский вдруг почувствовал у себя на лбу и на щеках горячие слезы. Леонтий плакал.

- Это слабость, да... - всхлипывая, говорил Леонтий, - но я не болен... я не в горячке... врут они... не понимают... Я и сам не понимал ничего... Вот, как увидел тебя... так слезы льются, сами прорвались... Не ругай меня, как Марк, и не смейся надо мной, как все они смеются... эти учителя, товарищи... Я вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..

Райского самого душили слезы, но он не дал им воли, чтоб не растравлять еще больше тоски Леонтья.

- Я понимаю и уважаю твои слезы, Леонтий! - сказал он, насилу одолевая себя.

- Ты добрый, старый товарищ... ты и в школе не смеялся надо мной... Ты знаешь, отчего я плачу? Ты ничего не знаешь, что со мной случилось?

Райский молчал.

- Вот я тебе покажу... - Он пошел к бюро, вынул из ящика письмо и подал ему.

Райский пробежал глазами письмо от Ульяны Андреевны, о котором уж слышал от бабушки.

- Уничтожь его, - советовал он, - пока оно цело, ты не успокоишься...

- Как можно! - с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и пряча его опять в ящик. - Ведь это единственные ее строки ко мне, других у меня нет... Это одно только и осталось у меня на память от нее... - добавил он, глотая слезы.

- Да, такое чувство заслуживало лучшей доли... - тихо сказал Райский. - Но, друг Леонтий, прими это, как болезнь, как величайшее горе... Но все же не поддавайся ему - жизнь еще длинна, ты не стар...

- Жизнь кончилась, - перебил Леонтий, - если...

- Если что?

- Если она... не воротится... - шепнул он.

- Как, ты хотел бы... ты принял бы ее теперь!..

- Ах, Борис, и ты не понимаешь! - почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и ходя по комнате. - Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне, водят лекарей, сидят по ночам у постели - и все-таки не угадывают моей болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно...

Райский молчал.

Козлов подошел к нему большими шагами, взял его за плеча и, сильно тряся, шептал в отчаянии:

- Ее нет - вот моя болезнь! Я не болен, я умер: и настоящее мое, и будущее - все умерло, потому что ее нет! Поди, вороти ее, приведи сюда - и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а не умеешь понять такого простого дела!..

Райский видел, что Козлов взглянул, наконец, и на близкую ему жизнь тем же сознательным и верным взглядом, каким глядел на жизнь древних, и что утешить его нечем.

- Теперь я понимаю, - заметил он, - но я не знал, что ты так любил ее. Ты сам шутил, бывало: говорил, что привык к ней, что изменяешь ей для своих греков и римлян...

Козлов горько улыбнулся.

- Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, - сказал он, - и не случись этого... я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил... живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников... и тебя самого... и этот - город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами - потому только - что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать... Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.

Райский вздохнул.

- А ты спрашиваешь, принял ли бы я ее! Боже мой! Как принял бы - и как любил бы - она бы узнала это теперь... - добавил он.

У него опять закапали слезы.

- Знаешь что, Леонтий, я к тебе с просьбой от Татьяны Марковны! - сказал Райский.

Леонтий ходил взад и вперед, пошатываясь, шлепая туфлями, с всклокоченной головой, и не слушал его.

- Бабушка просит тебя переехать к нам, - продолжал Райский, - ты здесь один пропадешь с тоски.

Козлов услыхал и понял, но в ответ только махнул рукой.

- Спасибо ей, она святая женщина! Что я буду таким уродом носить свое горе по чужим углам!..

- Это не чужой угол, Леонтий, мы с тобой братья. Наше родство сильнее родства криви...

- Да, да, виноват, горе одолело меня! - ложась в постель, говорил Козлов, и взяв за руку Райского: - прости за эгоизм. После... после... я сам притащусь, попрошусь посмотреть за твоей библиотекой... когда уж надежды не будет...

- А у тебя есть надежда?

А что? - вдруг шепотом спросил Козлов, быстро садясь на постели и подвигая лицо к Райскому, - ты думаешь, что нет надежды?..

Райский молчал, не желая ни лишать его этой соломинки, ни манить его ею напрасно.

- Я, право, не знаю, Леонтий, что сказать. Я так мало следил за твоей женою, давно не видал... не знаю хорошо ее характера.

- Да, ты не хотел немного заняться ею... Я знаю, ты дал бы ей хороший урок... Может быть, этого бы и не было...

Он вздохнул глубоко.

- Нет, ты знаешь ее, - прибавил он, - ты мне намекал на француза, да я не понял тогда... мне в голову не приходило... - Он замолчал. - А если он бросит ее? - почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. - Может быть, она вспомнит... может быть...

- Может быть... - нерешительно сказал Райский.

- Постой... что это?.. Кто-то будто едет сюда... - заговорил Леонтий, привставая и глядя в окно. Потом опустился и повесил голову.

Мимо окон проехала телега, где мужик, в чувашской рубашке, с красными обшивками, стоя махал вожжой.

- Я все жду... все думаю, не опомнится ли! - мечтал он, - и ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня и велит лежать. "Не воротится, говорит, лежи смирно!" Боюсь я этого Марка.

Он вопросительно поглядывал на Райского.

- А ты как думаешь! - шептал он, - ты лучше знаешь женщин - что он смыслит! Есть надежда... или...

- Если и есть, то во всяком случае не теперь, - сказал Райский, - разве после когда-нибудь...

Козлов глубоко вздохнул, медленно улегся на постели и положил руки с локтями себе на голову.

- Завтра я перевезу тебя к нам, - сказал ему Райский, - а теперь прощай! Ужо к ночи я или приду сам, или пришлю кого-нибудь побыть с тобой.

Леонтий не смотрел и не слыхал, что Райский говорил и как он вышел.

Райский воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили послать на ночь Якова смотреть за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина - и бог знает чего еще.

- Зачем это? он ничего не ест, бабушка, - сказал Райский.

- А как тот... опять придет?

- Кто тот?

- Ну, кто - Маркушка: я чаю, есть хочет. Ведь ты говоришь, что застал его там...

- Ах, бабушка! я сейчас поеду и скажу Марку...

- Сохрани тебя господи! - удержала она его, - на смех поднимет...

- Нет - поклонится. Это не Нил Андреич, он понимает вас...

- Не надо мне его поклонов, а чтоб был сыт - и бог с ним! Он пропащий! А что... о восьмидесяти рублях не поминает?

Райский махнул рукой, ушел к себе в комнату и стал дочитывать письмо Аянова и другие, полученные им письма из Петербурга, вместе с журналами и газетами.