Роман Гончарова «Обрыв»: Часть 5. Глава 24

На другой день, с раннего утра, весь дом поднялся на ноги - провожать гостя. Приехал и Тушин, приехали и молодые Викентьевы. Марфенька была - чудо красоты, неги, стыдливости. На каждый взгляд, на каждый вопрос, обращенный к ней, лицо ее вспыхивало и отвечало неуловимой, нервной игрой ощущений, нежных тонов, оттенков чутких мыслей - всего, объяснившегося ей в эту неделю смысла новой, полной жизни. Викентьев ходил за ней, как паж, глядя ей в глаза, не нужно ли, не желает ли она чего-нибудь, не беспокоит ли ее что-нибудь?

Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они никого и ничего почти не замечали, кроме себя. А вокруг были грустные или задумчивые лица. С полудня, наконец, и молодая чета оглянулась на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к брату. За завтраком никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая, глядя куда-то в неопределенное пространство.

Татьяна Марковна пробовала заговаривать об имении, об отчете, до передачи Райским усадьбы сестрам, но он взглянул на нее такими усталыми глазами, что она отложила счеты и отдала ему только хранившиеся у ней рублей шестьсот его денег. Он триста рублей при ней же отдал Василисе и Якову, чтоб они роздали дворне и поблагодарили ее за "дружбу, баловство и услужливость".

- Много - урод! пропьют... - шептала Татьяна Марковна.

- Пусть их, бабушка, да отпустите их на волю...

- Рада бы, хоть сейчас со двора! - Нам с Верой теперь вдвоем нужно девушку да человека. Да не пойдут! Куда они денутся? Избалованы, век - на готовом хлебе!

После завтрака все окружили Райского. Марфенька заливалась слезами: она смочила три-четыре платка. Вера оперлась ему рукой на плечо и глядела на него с томной улыбкой. Тушин серьезно. У Викентьева лицо дружески улыбалось ему, а по носу из глаз катилась слеза "с вишню", как заметила Марфенька и стыдливо сняла ее своим платком.

Бабушка хмурилась, но крепилась, боясь расчувствоваться.

- Оставайся с нами! - говорила она ему с упреком. - Куда едешь? сам не знаешь...

- В Рим, бабушка...

- Зачем? Папы не видал?

- Лепить...

- Что?

Долго бы было объяснять ей новые планы - и он только махнул рукой.

- Останьтесь, останьтесь! - пристала и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера ничего не говорила, зная, что он не останется, и думала только, не без грусти, узнав его характер, о том, куда он теперь денется и куда денет свои досуги, "таланты", которые вечно будет только чувствовать в себе и не сумеет ни угадать своего собственного таланта, ни остановиться на нем и приспособить его к делу.

- Брат! - шепнула она, - если скука опять будет одолевать тебя, заглянешь ли ты сюда, в этот уголок, где тебя теперь понимают и любят?..

- Непременно, Вера! Сердце мое приютилось здесь: я люблю всех вас - вы моя единственная, неизменная семья, другой не будет! Бабушка, ты и Марфенька - я унесу вас везде с собой - а теперь не держите меня! Фантазия тянет меня туда, где... меня нет! У меня закипело в голове... - шепнул он ей, - через какой-нибудь год я сделаю... твою статую - из мрамора...

У ней задрожал подбородок от улыбки.

- А роман? - спросила она.

Он махнул рукой.

- Как умру, пусть возится, кто хочет, с моими бумагами: материала много... А мне написано на роду создать твой бюст...

- Не пройдет и года, ты опять влюбишься и не будешь знать, чью статую лепить...

- Может быть, и влюблюсь, но никогда никого не полюблю, кроме тебя, и иссеку из мрамора твою статую... Вот она, как живая, передо мной!..

Она все с улыбкой глядела на него.

- Непременно, непременно! - горячо уверял он ее.

- Опять ты - "непременно"! - вмешалась Татьяна Марковна, - не знаю, что ты там затеваешь, а если сказал "непременно", то ничего и не выйдет!

Райский подошел к Тушину, задумчиво сидевшему в углу и молча наблюдавшему сцену прощания.

- Если когда-нибудь исполнится... то, чего мы все желаем, Иван Иванович... - шепнул он, наклонясь к нему, и пристально взглянул ему в глаза. Тушин понял его.

- Все ли, Борис Павлович? И случится ли это?

- Я верю, что случится, иначе быть не может. Уж если бабушка и ее "судьба" захотят...

- Надо, чтоб захотела и другая, - моя "судьба"...

- Захочет! - договорил Райский с уверенностью, - и если это случится, дайте мне слово, что вы уведомите меня по телеграфу, где бы я ни был: я хочу держать венец над Верой...

- Да, если случится... даю слово...

- А я даю слово приехать.

Козлов в свою очередь отвел Райского в сторону. Долго шептал он ему, прося отыскать жену, дал письмо к ней и адрес ее, и успокоился, когда Райский тщательно положил письмо в бумажник. - Поговори ей... и напиши мне... - с мольбой заключил он, - а если она соберется... сюда... ты по телеграфу дай мне знать: я бы поехал до Москвы навстречу ей...

Райский обещал все и с тяжелым сердцем отвернулся от него, посоветовав ему пока отдохнуть, погостить зимние каникулы у Тушина.

Тихо вышли все на крыльцо, к экипажу, в грустном молчании. Марфенька продолжала плакать. Викентьев подал ей уже пятый носовой платок.

В последнее мгновение, когда Райский готовился сесть, он оборотился, взглянул еще раз на провожавшую его группу. Он, Татьяна Марковна, Вера и Тушин обменялись взглядом - и в этом взгляде, в одном мгновении вдруг мелькнул как будто всем приснившийся, тяжелый полугодовой сон, все вытерпенные муки... Никто не сказал ни слова. Ни Марфенька, ни муж ее не поняли этого взгляда, - не заметила ничего и толпившаяся невдалеке дворня.

С этим взглядом и с этим сном в голове скрылся Райский у них из вида.