Роман Гончарова «Обрыв»: Часть 5. Глава 23

Накануне отъезда, в комнате у Райского, развешано и разложено было платье, белье, обувь и другие вещи, а стол загроможден был портфелями, рисунками, тетрадями, которые он готовился взять с собой. В два-три последние дня перед отъездом он собрал и пересмотрел опять все свои литературные материалы и, между прочим, отобранные им из программы романа те листки, где набросаны были заметки о Вере.

- Попробую, начну здесь, на месте действия! - сказал он себе ночью, которую в последний раз проводил под родным кровом, - и сел за письменный стол. - Хоть одну главу напишу! А потом, вдалеке, когда отодвинусь от этих лиц, от своей страсти, от всех этих драм и комедий, - картина их виднее будет издалека. Даль оденет их в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей... Попробую!..

ВЕРА
Роман..
Он остановился над вопросом: во скольких частях? "Один том - это не роман, а повесть, - думал он. - В двух или трех: в трех - пожалуй, года три пропишешь! Нет, довольно двух!" И он написал: "Роман в двух частях".

- Теперь эпиграф: он давно готов! - шепнул он и написал прямо из памяти следующее стихотворение Гейне, и под ним перевод, сделанный недавно:

Nun ist es Zeut, dass ich mit Verstand
Mich aller Thorheit entled'ge,
Ich hab'so lang^ als ein Komoediant
Die praecht'gen Coulissen, sie waren bemalt
Im hoch romantischen Stile,
Mein Rittermantel hat goldig gestrahlt,
Ich fuehlte die feinsten Gefuehle.
Und nun ich mich gar sauberlich
Des tollen Tands entled'ge:
Noch immer elend fuehle ich mich,
Als spielt'ich noch immer Komoedie.
Ach, Gott! im Sherz und unbewusst
Sprach ich, was ich gefuehlt;
Ich hab, mit dem Tod in der eignen Brust
Den sterbenden Fechter gespielet!
{Довольно! Пора мне забыть этот вздор!
Пора воротиться к рассудку!
Довольно с тобой, как искусный актер,
Я драму разыгрывал в шутку.
Расписаны были кулисы пестро,
Я так декламировал страстно;
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувство - все было прекрасно!
Теперь же, хоть бросил я это тряпье,
Хоть нет театрального хламу,
Все так же болит еще сердце мое,
Как будто играю я драму.
И что за поддельную боль я считал,
То боль оказалась живая -
О боже, я раненный насмерть - играл,
Гладиатора смерть представляя!}

Он перечитал, потом вздохнул и, положив локти на стол, подпер руками щеки и смотрел на себя в зеркало. Он с грустью видел, что сильно похудел, что прежних живых красок, подвижности в чертах не было. Следы молодости и свежести стерлись до конца. Не даром ему обошлись эти полгода. Вон и седые волосы сильно серебрятся. Он приподнял рукой густые пряди черных волос и тоже не без грусти видел, что они редеют, что их темный колорит мешается с белым.

- Да: раненный насмерть - играл гладиатора смерть!.. - шепнул он со вздохом и, взяв перо, хотел писать.

В это время вошел Егор спросить, в котором часу будить его. Райский махнул ему рукой, чтоб оставил его, сказав, что будить не надо, что он встанет сам, а может быть, и вовсе не ляжет, потому что у него много "дела".

Егор за ужином пересказал это девушкам, прибавив, что барин собирается, должно быть, опять "чудить" ночью, как бывало в начале осени.

- Это очень занятно, - заключил он, - жалко, а иной раз и страшно станет! Райский написал под эпиграфом:

ПОСВЯЩЕНИЕ
Потом подумал, прошелся раза три по комнате и вдруг сел и начал писать.

"Женщины! вами вдохновлен этот труд, - проворно писал он, - вам и посвящается! Примите благосклонно. Если его встретит вражда, лукавые толки, недоразумения - вы поймете и оцените, что водило моими чувствами, моей фантазией и пером! Отдаю и свое создание, и себя самого под вашу могущественную защиту и покровительство! От вас только и ожидаю... "наград" - написал он и, зачеркнув, поставил: "снисхождения".

Долго ходил я, как юродивый, между вами, с диогеновским фонарем, - писал он дальше, - отыскивая в вас черты нетленной красоты для своего идеала, для своей статуи! Я одолевал все преграды, переносил все муки (ведь непременно будут преграды и муки - без этого нельзя: "в болезнях имаши родити чадо, сказано", - подумал он) - и все шел своим путем, к своему созданию. Рядом с красотой - видел ваши заблуждения, страсти, падения, падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас, на высокую гору, искушая - не дьявольской заманкой, не царством суеты, звал именем другой силы на путь совершенствования самих себя, а с собой и нас: детей, отцов, братьев, мужей и... друзей ваших!

Вдохновляясь вашей лучшей красотой, вашей неодолимой силой - женской любовью - я слабой рукой писал женщину, с надеждой, что вы узнаете в ней хоть бледное отражение - не одних ваших взглядов, улыбок, красоты форм, грации, но и вашей души, ума, сердца - всей прелести ваших лучших сил!

Не манил я вас в глубокую бездну учености, ни на грубый неженский труд, не входил с вами в споры о правах, отдавая вам первенство без спора. Мы не равны: вы выше нас, вы сила, мы ваше орудие. Не отнимайте у нас, говорил я вам, ни сохи, ни заступа, ни меча из рук. Мы взроем вам землю, украсим ее, спустимся в ее бездны, переплывем моря, пересчитаем звезды, - а вы, рождая нас, берегите, как провидение, наше детство и юность, воспитывайте нас честными, учите труду, человечности, добру и той любви, какую творец вложил в ваши сердца, - и мы твердо вынесем битвы жизни и пойдем за вами вслед туда, где все совершенно, где - вечная красота!

Время сняло с вас много оков, наложенных лукавой и грубой тиранией: снимет и остальные, даст простор и свободу вашим великим, соединенным силам ума и сердца - и вы открыто пойдете своим путем и употребите эту свободу лучше, нежели мы употребляем свою!

Отбросьте же хитрость - это орудие слабости - и все ее темные, ползучие ходы и цели..."

Он остановился, подумал, подумал - и зачеркнул последние две строки. "Кажется, я грубости начал говорить! - шептал он. - А Тит Никоныч учит делать дамам только одни "приятности". После посвящения он крупными буквами написал:

center>* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * center> Глава I

Он встал и, потирая руки, начал скоро ходить по комнате, вдумываясь в первую главу, как, с чего начать, что в ней сказать.

Походив полчаса, он умерил шаг, будто боролся мысленно с трудностями. Шаг становился все тише, медленнее. Наконец он остановился посреди комнаты, как растерянный, точно наткнулся на какой-то камень и почувствовал толчок.

- Да, - шептал он в страхе, - чего доброго, пожалуй, вместо "высокой горы", да вдруг... Что это мне пришло в голову! - Он глубоко задумался.

"Ну, как я напишу драму Веры, да не сумею обставить пропастями ее падение, - думал он, - а русские девы примут ошибку за образец, да как козы - одна за другой - пойдут скакать с обрывов!.. А обрывов много в русской земле! Что скажут маменьки и папеньки!.."

Он минут пять постоял на месте, потом вдруг захохотал - и опять скорыми шагами заходил но комнате.

"Как побледнели бы русские Веры и как покраснели бы все Марфеньки, если б узнали, что я принял их... за коз!"

- Не это помешает мне писать роман, - сказал он, вздохнув печально, - а другое... например... цензура! Да, цензура помешает! - почти с радостью произнес он, как будто нашел счастливую находку. - А еще что?

И задумался... "Кажется, больше ничего, следовательно, остается писать..."

Он умерил шаг, вдумываясь в ткань романа, в фабулу, в постановку характера Веры, в психологическую, еще пока закрытую задачу... в обстановку, в аксессуары; задумчиво сел и положил руки с локтями на стол и на них голову. Потом поцарапал сухим пером по бумаге, лениво обмакнул его в чернила и еще ленивее написал в новую строку, после слов "Глава I":

"Однажды..."

Подумал, подумал и лег головой на руки, обдумывая продолжение. Прошло с четверть часа, глаза у него стали мигать чаще. Его клонил сон.

Ему показалось неловко дремать сидя, он перешел на диван, положил голову на мягкую обивку дивана, а ноги вытянул: "Освежусь немного, потом примусь..." - решил он... и вскоре заснул. В комнате раздавалось ровное, мерное храпенье.

Когда он проснулся, уже рассветало. Он вскочил и посмотрел вокруг удивленными, почти испуганными глазами, как будто увидел во сне что-то новое, неожиданное, точно Америку открыл.

- И во сне статуя! - произнес он, - все статуя да статуя! Что это, намеки? указания?

Он подошел к столу, пристально поглядел в листки, в написанное им предисловие, вздохнул, покачал головой и погрузился в какое-то, должно быть, тяжелое раздумье. "Что я делаю! На что трачу время и силы? Еще год пропал! Роман!" - шептал он с озлоблением.

Он отодвинул рукопись в сторону, живо порылся в ящике между письмами и достал оттуда полученное за месяц письмо от художника Кирилова, пробежал его глазами, взял лист почтовой бумаги и сел за стол.

"Спешу - в здравом уме и твердой памяти, - писал он, - уведомить вас первого, любезный Кирилов, о новой и неожиданной, только что открывшейся для меня перспективе искусства и деятельности... Прежде всего тороплюсь кинуть вам эти две строки, в ответ на ваше письмо, где вы пишете, что собираетесь в Италию, в Рим, - на случай, если я замедлю в дороге. Я сам еду в Петербург. Погодите - ради бога - и я с вами! Возьмите меня с собой! Пожалейте слепца, безумца, только сегодня прозревшего, угадавшего свое призвание! Долго блуждал я в темноте и чуть не сделался самоубийцей, то есть чуть не сгубил своего дарования, ставши на ложный путь! Вы находили в моих картинах признаки таланта: мне держаться бы кисти, а я бросался к музыке и, наконец, бросился к литературе - и буквально разбросался! Затеял писать роман! И вы, и никто - не остановили меня, не сказали мне, что я - пластик, язычник, древний грек в искусстве! Выдумал какую-то "осмысленную и одухотворенную Венеру"! Мое ли дело чертить картины нравов, быта, осмысливать и освещать основы жизни! Психология, анализ!

Мое дело - формы, внешняя, ударяющая на нервы красота!

Для романа - нужно... другое, а главное - годы времени! Я не пожалел бы трудов; и на время не поскупился бы, если б был уверен, что моя сила - в пере!

Я сохраню, впрочем, эти листки: может быть... Нет, не хочу обольщать себя неверной надеждой! Творчество мое не ладит с пером. Не по натуре мне вдумываться в сложный механизм жизни! Я пластик, повторяю: мое дело только видеть красоту - и простодушно, "не мудрствуя лукаво", отражать ее в создании...

Сохраню эти листки затем разве, чтобы когда-нибудь вспоминать, чему я был свидетелем, как жили другие, как жил я сам, что чувствовал (или, вернее, ощущал), что перенес - и...

И после моей смерти - другой найдет мои бумаги:

Засветит он, как я, свою лампаду -

И - может быть - напишет...

Теперь, хотите ли знать, кто я, что я?.. Скульптор!

Да, скульптор - не ахайте и не бранитесь! Я только сейчас убедился в этом, долго не понимая намеков, призывов: отчего мне и Вера, и Софья, и многие, многие - прежде всего являлись статуями! Теперь мне ясно!

Я пластик - вы знаете это, вы находите во мне талант. Стало быть, нужно мне только отыскать свое орудие и прием! У кого пальцы сложились, как орудие фантазии, в прием для кисти, у кого для струн или клавишей, у меня - как я теперь догадываюсь - для лепки, для резца... Глаз у меня есть, вкус тоже - и feu sacre {Священный огонь (фр.).} - да? вы этого не отвергаете! Не спорьте же, не послушаю, а лучше спасите меня, увезите с собой и помогите стать на новый путь, на путь Фидиасов, Праксителей, Кановы - и еще очень немногих!

Никто не может сказать - что я не буду один из этих немногих... Во мне слишком богата фантазия. Искры ее, как вы сами говорите, разбросаны в портретах, сверкают даже в моих скудных музыкальных опытах!.. И если не сверкнули в создании поэмы, романа, драмы или комедии, так это потому..."

Он чихнул.

"Вот, значит - правда! - подумал он, - что я пластик - и только пластик. Я отрекаюсь от музыки - она далась мне в придачу к прочему. Я кляну потраченное на нее и на роман время и силы. - До свидания, Кирилов, - не противоречьте: убьете меня, если будете разрушать мой новый идеал искусства и деятельности. Пожалуй, вы поколеблете меня вашими сомнениями - и тогда я утону безвозвратно в волнах миражей и неисходной скуки! Если скульптура изменит мне (боже сохрани! я не хочу верить: слишком много говорит за), я сам казню себя, сам отыщу того, где бы он ни был - кто первый усомнился в успехе моего романа (это - Марк Волохов), и торжественно скажу ему: да, ты прав: я - неудачник! А до тех пор дайте жить и уповать!

В Рим! в Рим! - туда, где искусство - не роскошь, не забава - а труд, наслаждение, сама жизнь! Прощайте! до скорого свидания!"

Он с живостью собрал все бумаги, кучей, в беспорядке сунул их в большой старый портфель - сделал "ух", как будто горбатый вдруг сбросил горб, и весело потер рука об руку.