Сказка Андерсена «Дриада»: Страница 5

Пламенная, пожирающая жажда жизни охватила Дриаду; она была в каком-то чаду, словно приняла опиуму.

Глаза её блестели, губы шептали, но слова заглушались звуками флейт и скрипок. Кавалер её тоже шептал ей что-то под звуки канканной музыки, но она не поняла его слов; не поймём их и мы. Но вот он протянул к ней руки и заключил в свои объятия лишь прозрачный, освещённый газом воздух.

Поток воздуха подхватил и унёс Дриаду, как уносит лепесток розы. В вышине перед собой Дриада видела пламя, мерцающий огонёк на высокой башне. То сиял маяк, указывавший ей путь к цели её заветных желаний, огонёк на башне Марсова поля; туда-то и понёс её весенний ветер. Она обогнула башню, и рабочие подумали, что это спускается на землю чересчур ранняя весенняя гостья-бабочка, которая скоро и погибнет.

Месяц сиял, сияли и все газовые рожки и фонари в огромных покоях и рассыпанных по полю постройках, собравшихся сюда из всех стран света. Ярким светом были залиты и холмы, покрытые дёрном, и искусственные скалы, с которых низвергалась вода, приводимая в движение силою «мастера Бескровного». Взорам открывались глубины солёных морей и пресных вод, царство рыб; зритель как будто опускался на дно глубокого пруда, или в море в стеклянном водолазном колоколе. Вода напирала на толстые стеклянные стены со всех сторон. Саженные, скользкие, похожие на гигантских угрей, на какие-то извивающиеся кишки полипы плотно присосались ко дну. Тут же преспокойно разлеглась большущая задумчивая камбала; через неё переползал краб, похожий на огромного паука, а креветки быстро носились взад и вперёд, точно морская моль или бабочки.

В пресных водах росли кувшинки, нарциссы и тростник. Золотые рыбки располагались рядами, словно рыжие коровки по лугу, повернув головки в одну сторону и разинув рты навстречу течению. Толстые, жирные лини глупо глазели сквозь стеклянные стены. Они знали, что они на парижской выставке, помнили, что совершили в бочках с водою ужасно трудное путешествие, ехали по железной дороге и страдали «сухопутною болезнью», как люди страдают на море морскою. Они прибыли сюда, чтобы полюбоваться на выставку, и теперь любовались ею из своих собственных пресноводных или солёноводных лож. Смотрели они оттуда и на толпы людей, двигавшихся мимо их с утра до вечера. Все страны света выслали сюда своих представителей, чтобы старые лини и лещи, да юркие окуни и обросшие мхом карпы могли составить себе понятие и высказать своё мнение об этой породе живых созданий.

— Это чешуйчатые твари! — сказала покрытая тиною килька. — Но они меняют чешую по нескольку раз в день и издают ртом звуки, которые называют речью. Мы не меняем чешую так часто и объясняемся друг с другом гораздо проще: движением губ, да таращением глаз. Мы во многом опередили людей!

— Плавать-то они всё-таки выучились! — сказала маленькая пресноводная рыбка. — Я из большого внутреннего озера; так вот там люди плавают в тёплую погоду, но сначала снимают с себя чешуи! Плавать же их выучили лягушки, — они тоже отталкиваются задними лапами и гребут передними, но недолго выдерживают. Они хотят походить на нас, да нет, шалишь! Бедные люди!

И рыбы таращили глаза, воображая, что толпа людей, которых они видели при ярком дневном свете, всё ещё двигается мимо; да, они были вполне уверены, что всё ещё видят тех же самых людей, которые — так сказать — впервые потрясли их зрительные нервы.

Маленький окунь, с красивою тигровою чешуёй и завидно горбатою спиной, уверял, что «человечья тина» всё ещё тянется мимо, — он отлично видел её!

— Я тоже вижу её, ясно вижу! — подхватил золотистый линь. — Я ещё вижу и эту красивую, хорошо сложенную человеческую фигуру «длинноногую женщину», или как там её зовут? У неё были такие же движущиеся уголки губ и горящие глаза, как у нас, два шара сзади и сложенный зонтик спереди, да ещё бахрома из тины и разные побрякушки! Ей бы следовало поснимать с себя всё это, да ходить как мы, как создала природа, вот тогда бы и она походила на почтенного линя — насколько вообще люди способны походить на нас!

— А куда девался тот человек-самец, которого тащили на удочке? Он сидел в тележке, в руках у него была бумага, чернила и перо, и он всё записывал, да отмечал что-то. Что он изображает? Другие называли его репортёром.

— Он всё ещё катается тут! — сказала обросшая мхом девица из породы карасей, поперхнувшаяся житейским опытом и потому несколько охрипшая. Она проглотила когда-то крючок и терпеливо носила его в горле до сих пор. — Репортер! — продолжала она. — Выражаясь проще, понятнее, по-рыбьи, это своего рода «чернильная рыба» между людьми.

Так-то судили, да рядили рыбы. А в искусственном гроте раздавались удары молотка и пение рабочих; им приходилось пользоваться и ночным временем, чтобы поскорее довести дело до конца. Голоса их убаюкивали Дриаду в её «сне в летнюю ночь». Она стояла тут же, в пещере, готовая опять улететь, исчезнуть.

— Да, ведь, это золотые рыбки! — сказала она, кивая им головою. — Так я всё-таки увидала вас! Да, да, я знаю вас! Давно знаю! Мне рассказывала о вас на родине ласточка. Какие вы хорошенькие, блестящие, милые! Просто перецеловала бы вас всех до единой! Я и других знаю! Вот этот, верно, жирный карась, этот — вкусный лещ, а вот и старые обросшие мхом карпы! Я знаю вас всех! Вы же меня нет!

Рыбы глазели на неё в полумраке, не понимая ни слова.

Минута — и Дриады уже не было там; она опять очутилась на вольном воздухе, где «чудо света» — исполинский цветок распространял благоухание всевозможных стран земных: страны чёрного хлеба, побережья, где ловится треска, царства русской кожи, берегов кёльнской воды и дальнего Востока, страны розового масла.

Возвращаясь домой с бала, мы ещё ясно слышим в полудремоте звуки бальных мелодий; они как бы запечатлелись в нашем ухе, мы могли бы, кажется, спеть каждую; в зрачках убитого, тоже говорят, отпечатывается снимок того, что видели его глаза в последний момент, так вот, и выставка так же сохраняла ещё отпечатки дневной суеты и шума; жизнь не замирала здесь окончательно; даже ночью Дриада угадывала её и знала, что завтра всё опять закипит, загремит здесь по-прежнему.

Она стояла среди благоухающих роз, в которых, казалось, узнала старых знакомок со своей родины — роз из дворцового парка и сада священника. Увидела она здесь и гранатовые цветы; такие же носила в своих чёрных кудрях Мария!

Воспоминания детства, мысли о родине мелькали в голове Дриады одни за другими, взор же её упивался в это время дивным зрелищем выставки, лихорадочное беспокойство быстро гнало её по диковинным залам.

Наконец, она почувствовала усталость, и усталость эта усиливалась с каждою минутою. Дриаду манило отдохнуть на мягких, разбросанных тут восточных подушках и коврах или спуститься вместе с плакучими ивами к самой воде и погрузиться в её глубину.

Но муха-подёнка не знает покоя. Сутки кончались через несколько мгновений.

Мысли её путались, она вся дрожала и бессильно опустилась на траву у журчащего источника.

— Ты вечно бьёшь из земли живою струёю! — сказала она воде. — Освежи же мой язык, утоли мою жажду!

— Я не живой родник! — ответила вода. — Меня приводит в движение машина.

— Поделись со мною своею свежестью, зелёная травка! — молила Дриада. — Дай мне хоть один из твоих душистых цветов!

— Мы умираем, если нас срывают! — ответили былинки и цветы.

— Поцелуй меня свежий ветер! Дай мне хоть один твой животворный поцелуй!

— Скоро солнце поцелует облака, и они вспыхнут ярким румянцем! — сказал ветер. — И тогда — конец тебе, как придёт в своё время конец и всему этому великолепию! Да, не минет и года, как я опять буду играть здесь, на площади, мягким, сыпучим песком, вздымать и крутить по земле пыль, прах! Всё становится пылью, прахом!

Дриаду охватил страх, как женщину, которая перерезала себе в ванне сонную артерию и уже истекает кровью, но вдруг вновь проникается жаждою жизни. Она поднялась, сделала несколько шагов вперёд и снова беспомощно опустилась на землю перед маленькою церковью. Дверь была открыта, на алтаре горели свечи, раздавались звуки органа.

Что за музыка! Ничего такого Дриада ещё не слыхивала, и всё же в этих звуках ей чудилось что-то родное, знакомое. Они выливались из глубины сердец всего сотворённого Богом. Дриада внимала в них и шелесту старого дуба, и голосу старого священника, который рассказывал о великих деяниях, называл великие имена, говорил о том, что могло, что должно дать грядущим поколениям Божье созданье, чтобы стяжать себе жизнь вечную!

Звуки органа росли, гудели, пели:

«Твоя тоска, твои желания вырвали тебя с корнем из родной почвы! И вот, ты погибла, бедная Дриада!»

Мягкие ласкающие звуки, рыдая, замерли в воздухе; занялась заря, ветер прошумел:

— Сгиньте, мёртвые призраки! Солнце встаёт!

Первый луч упал на Дриаду. Образ её загорелся радужным блеском, как мыльный пузырь, готовый лопнуть, исчезнуть, превратиться в каплю, слезу, упасть на землю и испариться!

Бедная Дриада! Она блеснула росинкою, скатилась слезою и исчезла!

Солнце осветило «Фату-Моргану» Марсова поля, огромный Париж, маленькую площадь, обсаженную деревьями, фонтан, высокие дома и каштановое деревцо — увы! увядшее, печально поникнувшее ветвями! А вчера ещё оно было так свежо, полно жизни, как сама весна!

«Оно погибло», говорили люди: «Дриада покинула его, исчезла как облако — неведомо куда!»

Сорванный, увядший каштановый цветок лежал на земле; его не вернула бы теперь к жизни никакая живая вода! И люди скоро втоптали его в прах.

Всё это случилось в действительности.

Мы сами были этому очевидцами во время всемирной парижской выставки 1867 г.

Да, наше время — сказочное, диковинное время!