Рассказ Телешова «Домой»: Глава 5
Свечерело… Ливший с полудня дождь пронизал до костей и Сёмку и Неизвестного.
Иди, брат, иди, подбадривал старик. Поспешай. А то двинет это осень-то взаправду, по-настоящему, а мы с тобой ещё до гор [До Уральских гор] не дошли. Что ж тогда? Пропадать нужно.
— Иду, дедушка.
— И то запоздали. Как бы холод, боюсь, не ударил. А то беда!
Сёмка, несмотря на усталость, чувствовал себя хорошо. Встреча с попутчиком радовала его и бодрила. Он был спокоен, что теперь уж не собьётся с дороги и что дедушка приведёт его куда нужно; да и поговорить было приятно. А дедушка всё время рассказывал и про родину и про Сибирь, где копают золото, говорил об острогах, о воле, о суровой сибирской зиме и о зелёной весенней травке, которая так и манит человека домой, так и не даёт ему покоя ни днём, ни ночью.
А что, дедушка, мы уж много прошли? спрашивал Сёмка.
— Видишь голодней стало: значит, к Расеи подвигаемся. А за горы перевалим, там ещё голодней будет, потому и говорю: поспешай! Денег у нас с тобой нету, ну и ночуй где хочешь, и ешь что знаешь. Сибирь, брат, добрая. Только добро-то её нам не по вкусу… не по зубам… Поспешай, паренёк, поспешай!
В стороне от проезжей дороги остановился обоз. Было темно и холодно, и красное пламя костров приветливо манило путников. Распряжённые лошади в потёмках бродили по поляне, пощипывая вялую осеннюю траву, возы стояли с поднятыми кверху оглоблями, а мужики, разведя огонь, грелись и варили ужин.
— Хлеб да соль! сказал Неизвестный, подходя к костру. Дозвольте погреться, приятели.
— Садись, ответили равнодушные голоса.
Старик подсел и протянул к огню руки. Сёмка тоже приблизился. Промокшее платье его вскоре согрелось, и по спине пробежала приятная дрожь.
Откуда тянешься-то? спросил кто-то из сидевших, вглядываясь в лицо Неизвестному.
— Издали идём. К домам пробираемся.
— Паренёк-то твой, что ли?
Нет, встречный. Переселенский он-то… Сиротой остался.
— Вишь ты, промок, сердешный!
На Сёмку все обратили внимание. Он сидел возле самого костра и, ёжась, глядел, как горят и корчатся в огне сучья, как тянется по ветру белый дым, как пенится и шипит в котелке варево.
— Сирота, стало быть? спросили мужики и опять стали смотреть на Сёмку.
Потом начали разговаривать о хлебе и о работе; потом, когда поспела еда, принялись за ужин.
Ешь, несчастненький, ешь, угощали Сёмку. А то, вишь, зазяб.
Сёмка наелся и прилёг отдохнуть. После горячей пищи ему было приятно поваляться возле огня. Сучья весело трещали, пахло дымом и свежей корой совсем так же, как, бывало, в Белом. Только если бы это было дома, он накопал бы сейчас картошки и бросил бы в огонь. И Сёмке вспоминался обуглившийся картофель, который и пахнет, и руки жжёт, и на зубах хрустит.
Над головой Сёмки светились звёзды, такие же ясные, частые, как в Белом, и ему хотелось думать, что Белое теперь где-нибудь близко… Ноги его ныли от усталости, земля холодила бок и спину, а костёр так хорошо пригревал ему лицо, и грудь, и коленки.
Мужики всё ещё о чём-то разговаривали, и дедушка тоже разговаривал с ними. Сёмка слышал его голос: «Трудно, приятели, трудно…» И мужики говорили тоже, что трудно. Потом голоса их стали глуше и тише, точно зажужжали пчёлы… Потом поплыли перед Сёмкой красные круги, потом разлилась широкая холодная река, а за рекой показалось Белое… Сёмка хотел броситься к нему вплавь, но Неизвестный поймал его за ногу и сказал: «Трудно! трудно!» Потом опять завертелись красные и зелёные круги и всё перемешалось…
Сёмка спал как убитый.
