Роман Жюля Верна «80000 километров под водой» («Двадцать тысяч льё под водой»): Часть вторая. Глава девятнадцатая. Гольфстрим
Это ужасное событие, о котором никто из нас никогда не забудет, произошло 20 апреля. Я описал его под свежим впечатлением только что пережитого сильнейшего волнения. Потом я пересмотрел свой рассказ и прочел его Конселю и канадцу. Они нашли, что он вполне точен, но недостаточно эффектен. Чтобы описать подобную картину, надо обладать даром самого знаменитого из наших поэтов — Виктора Гюго, автора «Тружеников моря».
Я сказал уже, что капитан Немо плакал, глядя на море. Он был безгранично опечален. За время нашего совместного плавания он терял уже второго товарища. И какая ужасная смерть! Его друг, раздавленный, задыхающийся, сломанный чудовищными щупальцами спрута, сокрушенный его железными челюстями, не будет даже покоиться рядом со своими товарищами в спокойных водах кораллового кладбища!
Я сам был потрясен до глубины души криком, внезапно-раздавшимся во время борьбы. Этот бедный француз забыл свой условный язык и заговорил в час гибели на языке своей родины!..
Итак, среди матросов «Наутилуса», преданных душой и телом капитану Немо, как и он, убежавших от общения с человечеством, был мой соотечественник! Был ли он единственным в этом странном сборище, состоящем, очевидно, из представителей самых различных национальностей? Вот одна из неразрешимых проблем, которые возникали передо мной…
Капитан Немо ушел к себе, и я несколько дней не видел его.
Но я мог судить по поведению подводного корабля, душой которого он был и который отражал все его переживания, как велика и непритворна была скорбь капитана Немо. «Наутилус» потерял управление. Он носился, как труп, по воле волн. Его винт был теперь свободен от пут, но он едва шевелился. Капитан Немо никак не мог расстаться с этим местом борьбы, не мог уйти из моря, поглотившего одного из его товарищей.
Так прошло десять дней.
И только 1 мая «Наутилус» решительно взял курс на север, мимо Багамских островов, к устью Багамского канала.
Мы плыли теперь по течению большой океанской реки, у которой есть свои берега, своя фауна и своя собственная температура. Я говорю о Гольфстриме.
И действительно, это настоящая река, свободно текущая посредине Атлантического океана, воды которой никогда не смешиваются с океанскими водами. Эта река более соленая, чем окружающее ее море. Ее средняя глубина — три тысячи футов ее средняя ширина — шестьдесят миль, средняя скорость — четыре километра в час.
Под влиянием постоянно дующих в экваториальной области Атлантического океана северо-восточных пассатов громадный поток нагретой тропическим солнцем поверхностной воды пересекает Атлантический океан и устремляется к Южной Америке. У ее побережья, где он получает уже название Гольфстрима, этот мощный поток теплых вод еще более нагревается, проходя через горячие воды Антильского моря. И здесь Гольфстрим, призванный уравновешивать температуру земного шара, вступает в свои обязанности.
Нагретый почти до точки кипения в Мексиканском заливе, он подымается к северу, к американским берегам, доходит до Ньюфаундленда, изменяет направление под давлением холодного течения Дэвисова пролива и снова течет к океану, следуя по окружности большого круга.
У сорок третьей параллели Гольфстрим разделяется на два рукава, из которых один под влиянием северо-восточного пассата, возвращается к Бискайскому заливу и Азорским островам, другой же, согрев берега Ирландии и Норвегии, идет дальше, к Шпицбергену, где, остывая до температуры в четыре градуса, образует свободное море северного полюса.
По выходе из Багамского канала Гольфстрим, имея четырнадцать лье в ширину и триста пятьдесят метров в глубину, течет со скоростью восьми километров в час. Эта быстрота постепенно уменьшается по мере приближения к северу. И нужно пожелать, чтобы эта постепенность снижения быстроты сохранилась, ибо если скорость и направление течения изменятся, то европейскому климату угрожает такие потрясения, последствия которых даже трудно себе представить. По этой реке в океане и плыл «Наутилус».
В полдень мы с Конселем стояли на палубе. Я рассказывал ему о некоторых особенностях Гольфстрима.
Кончив объяснение, я предложил ему погрузить руку в воду.
Консель послушался и был очень удивлен, не ощутив ни тепла, ни холода.
— Это происходит оттого, — сказал я ему, — что температура Гольфстрима, при выходе его из Мексиканского залива, мало отличается от температуры человеческого тела. Гольфстрим — это огромный источник тепла, благодаря которому берега Европы покрыты вечной зеленью. По вычислениям Мори, тепловая энергия, затрачиваемая природой на нагревание вод Гольфстрима, могла бы поддерживать в расплавленном состоянии целую реку из железа, величиной с Амазонку или Миссури.
В этом месте быстрота Гольфстрима достигала двух метров с четвертью в секунду. Течение резко отличалось от окружающего моря. Его темные, богатые солями воды четко выделялись своим чистым синим цветом на фоне зеленых морских волн.
Демаркационная линия между ними была так ясна, что близ Каролинских островов наступило мгновение, когда можно было заметить, как нос «Наутилуса» рассекает уже воды Гольфстрима, тогда как его винт продолжает еще пенить океанские волны.
Гольфстрим увлекал за собой целый мир живых существ. Аргонавты, водящиеся в Средиземном море, путешествовали здесь бесчисленными стаями. Из хрящевых самыми заметными были скаты, у которых хвосты составляли почти треть всего тела; они представляли собой как бы огромные косоугольник!« футов в двадцать пять длиною. Затем мы видели маленьких акул в метр величиной, с большой головой и короткой круглой мордой, с многочисленными рядами острых зубов; тело их, казалось, было покрыто чешуей.
Среди костистых рыб я отметил губанов, водящихся обычно в этих морях; морских карасей, радужная оболочка которых сверкала, как огонь; полосатых змееголовов длиной в один метр, с телом, словно разрисованным полосами, продолжающимися в виде точек и пятен и на плавниках; золотую макрель прекрасного золотистого цвета с синеватым отливом; палтусов, или флетан, с глазами на правой стороне; ромбов, принадлежащих к тому же семейству, что и палтусы, но с глазами и широким ртом, расположенными на левой стороне; множество мелких бекасовых рыб с трубкообразным рылом, окрашенных в бледнокрасный цвет на спине и в серебристый на брюхе; различных представителей семейства семги и т. д.
Ночью фосфоресценция вод Гольфстрима соперничала с Электрическим светом нашего прожектора. Особенной яркости это свечение достигало в предгрозовые часы.
Восьмого мая мы были еще на траверсе мыса Гаттерраса, на широте Северной Каролины. Ширина Гольфстрима равна здесь семидесяти пяти милям, а глубина — двумстам метрам.
„Наутилус“ попрежнему плыл наудачу. Все предосторожности, казалось, были оставлены. При этих условиях бегство представлялось нам вполне возможным. И действительно: населенные берега повсюду гарантировали убежище; море бороздили многочисленные пароходы, плавающие между Бостоном и Нью-Йорком или Мексиканским заливом; день и ночь скользили маленькие нагруженные шхуны, поставляющие груз в различные пункты американского берега. Мы могли надеяться, что нас подберут.
Итак, это был самый „подходящий случай“, несмотря на то, что от берегов Соединенных Штатов нас отделяли целых триста миль.
Но одно досадное обстоятельство препятствовало осуществлению планов канадца: стояла очень дурная погода. Мы приближались к местам, где постоянно свирепствуют грозы, — здесь была родина смерчей и циклонов, как раз порождаемых Гольфстримом. Пуститься в путь на хрупкой шлюпке в бурю — значило итти на верную гибель.
Нед Ленд понимал это, и скрежеща зубами от злобы, откладывал со дня на день побег. Он в конце концов заболел отчаянной тоской по родине, и только бегство могло излечить его.
— Господин профессор, — говорил он мне, — надо покончить с этим. Ваш Немо удаляется от обитаемых земель и идет на север. Но я уже говорил вам, что с меня хватит и южного полюса, мне нечего делать на северном.
— Как же быть, Нед, если бегство в данный момент невозможно?
— Я возвращаюсь к своему предложению. Надо поговорить с капитаном. Вы молчали, когда мы плыли вдоль берегов вашей родины. Теперь мы плывем у берегов моей, и я не могу молчать! Когда я думаю, что через несколько дней „Наутилус“ будет у Новой Шотландии и что там, у Ньюфаундленда, открывается широкая бухта, что в эту бухту впадает река святого Лаврентия и что река святого Лаврентия — моя родная река, река города Квебека, моего родного города, — когда я вспоминаю все это, я дрожу от бешенства! Господин профессор, я не могу больше, я брошусь в море! Я не останусь здесь. Я задыхаюсь!
Канадец, очевидно, потерял последние остатки терпения. Его сильная натура не могла примириться с этим продолжительным заключением, Его лицо становилось мрачнее день ото дня. Я хорошо понимал его страдания, так как и сам заболел тоской по родине.
Прошло уже семь месяцев с тех пор, как мы потеряли всякую связь с землей. Да, кроме того, замкнутость капитана Немо, его изменившееся со времени битвы со спрутами настроение, его молчаливость — все это сильно меняло дело. Я не испытывал больше энтузиазма первых дней. Надо было быть фламандцем, как Консель, чтобы мириться с этой обстановкой, вполне подходящей для китов и прочих обитателей моря, но и для людей. Право же, если бы этот славный малый имел жабры вместо легких, он был бы весьма почтенной рыбой.
— Итак, господин профессор? — спросил Нед Ленд, видя, что я не отвечаю ему.
— Итак, Нед Ленд, вы хотите, чтобы я узнал у капитана Немо, каковы его намерения относительно нас?
— Да, профессор.
— И вы настаиваете на этом, несмотря на то, что однажды он уже высказал их?
— Да. Я хочу выяснить все до конца. Говорите обо мне, только обо мне одном, если хотите.
— Но я почти не встречаю его. Он избегает меня.
— Тем больше оснований его увидеть!
— Хорошо, я спрошу, Нед.
— Когда? — настаивал канадец.
— Когда я его встречу.
— Господин Аронакс, хотите, я сам пойду разыщу капитана?
— Нет, нет, предоставьте это мне. Завтра…
— Сегодня, — сказал Нед Ленд.
— Отлично. Я увижу его сегодня, — ответил я канадцу, боясь, что он испортит все дело, если возьмется за него сам.
Я остался один. Дав обещание, я решил выполнить его немедленно. Я всегда предпочитал горькую правду мучительной неизвестности.
Я вернулся в свою комнату. За стеной услышал шаги капитана Немо. Нельзя было упускать такой хороший случай. Я постучал в его дверь. Никакого ответа. Я снова постучал, потом повернул дверную ручку. Дверь отворилась.
Я вошел. Капитан был у себя. Согнувшись над своим рабочим столом, он что-то писал. Он не услышал моих шагов.
Решившись, не уходить, не переговорив с ним, я подошел к нему.
Он резким движением поднял голову, нахмурил брови и спросил меня довольно грубым тоном:
— Вы здесь? Что вам от меня нужно?
— Говорить с вами, капитан.
— Но я занят, сударь, я работаю. Я предоставил вам полное право уединяться, — думаете ли вы, что сам я лишен этого права?
Этот прием подавал мало надежд на успешный исход переговоров. Но все же я решил довести дело до конца.
— Сударь, — сказал я холодно, — я должен говорить с вами о деле, не терпящем отлагательства.
— О каком же, профессор? — спросил он насмешливо. — Вам посчастливилось сделать какое-нибудь открытие, ускользнувшее от моего внимания? Море поведало вам какую-нибудь новую тайну?
Прежде чем я успел ответить, он указал мне на листы рукописи, лежавшей у него на столе, и добавил более серьезным тоном:
— Вот, господин Аронакс, рукопись, написанная на нескольких языках. Она содержит в себе итоги моих научных исследований, и я надеюсь, что она не погибнет вместе со мною. Эта рукопись, подписанная моим именем и пополненная историей моей жизни, будет положена в маленький нетонущий аппарат. Последний из оставшихся в живых на „Наутилусе“ бросит аппарат в море, и волны подхватят его.
Имя этого человека! Его история, написанная им самим! Итак, значит, тайна его когда-нибудь будет открыта?
Но тогда в этом сообщении я увидел лишь повод перехода к интересовавшей меня теме.
— Капитан, — сказал я, — я могу только одобрить шаг, который вы собираетесь осуществить. Было бы безумием, если бы плоды ваших трудов погибли. Но средство, изобретенное вами, кажется мне слишком примитивным. Кто знает, куда ветер занесет этот аппарат и в какие руки он попадет! Нельзя ли придумать что-либо более надежное? Может быть, вы сами или один из ваших товарищей…
— Никогда, сударь! — с живостью прервал меня капитан.
— В таком случае, я и мои спутники, мы готовы хранить эту рукопись и если вы вернете нам свободу…
— Свободу? — сказал капитан Немо, вставая.
— Да, капитан, это то, о чем я хотел говорить с вами. Вот уже семь месяцев, как мы находимся на „Наутилусе“, и я хочу спросить вас сегодня от своего имени и от имени своих товарищей, намерены ли вы держать нас всю жизнь в заключении на своем подводном корабле?
— Господин Аронакс, я отвечу вам то же, что ответил семь месяцев тому назад: кто попал на „Наутилус“, тот никогда более его не покинет!
— Но ведь это настоящее рабство!
— Называйте это, как вам будет угодно.
— Раб имеет право стремиться к свободе! Все средства для этого хороши.
— Это право никто не отнимает у вас, — ответил капитан Немо. — Разве я связывал вас какой-нибудь клятвой?
Капитан Немо скрестил руки на груда и посмотрел на меня.
— Сударь, — сказал я ему, — ни мне, ни вам не хотелось во второй раз возвращаться к этой теме. Но раз мы уже коснулись ее, надо ее исчерпать. Я повторяю, речь идет не обо мне одном. Для меня наука является могущественной опорой, увлечением, развлечением, если хотите, страстью, которая может помочь мне все забыть. Как и вы, я могу жить в неизвестности, довольствуясь надеждой завещать когда-нибудь человечеству результаты своих трудов посредством какого-нибудь аппарата, брошенного в море. Одним словом, я могу восхищаться вами, признавать в некоторых отношениях вашу правоту и даже испытывать известное удовольствие оттого, что являюсь участником ваших скитаний. Но есть другие стороны вашей жизни, к которым на этом судне только я и мои товарищи не имеем никакого касательства. И даже тогда, когда наши сердца бились в унисон с вашим, тронутые вашим горем или восхищенные вашими талантами и умом, мы должны были отказаться от малейшего проявления той симпатии, которую неизбежно рождает вид всего прекрасного и доброго. И то, что мы чужды всему, что вас касается, делает наше пребывание здесь невозможным даже для меня. Но особенно нестерпимо оно для Неда Ленда. Всякий человек по одному тому, что он человек, заслуживает, чтобы о нем думали. Задавались ли вы вопросом, какие планы мести могут возникнуть у человека, любящего свободу и ненавидящего рабство? У такого человека, как наш канадец? Спрашивали вы себя, что он может придумать, на что может решиться?..
Капитан Немо встал.
— Что может придумать Мед Ленд и на что он может решиться? Какое мне до всего этого дело? Я не искал его! И я не для собственного удовольствия держу его здесь. Что касается вас, господин Аронакс, то вы из тех, кто может все понять, даже молчание. Мне больше нечего вам ответить. Первая ваша попытка говорить со мной на эту тему должна быть последней, так как во второй раз я не стану даже слушать вас.
Я удалился. С этого дня наши отношения стали очень натянутыми.
Я передал наш разговор обоим моим товарищам.
— Мы знаем теперь, — сказал Нед Ленд, — что нам нечего ждать от этого человека. „Наутилус“ приближается к Лонг-Айленду. Мы должны бежать, какова бы ни была погода.
Но небо становилось все более и более угрожающим. Появились предвестники урагана. Молочно-белый туман носился в воздухе. Горизонт затянулся тучами. Облака неслись низко над морем с необычайной быстротой. Море бушевало. Птицы исчезли, за исключением буревестников, этих друзей бури. Барометр упал.
Гроза разразилась днем двенадцатого мая, как раз тогда, когда „Наутилус“ находился на траверсе Лонг-Айленда, в нескольких милях от Нью-Йорка. Я могу описать эту борьбу стихий, так как вместо того чтобы укрыться в глубине моря, капитан Немо, по необъяснимому капризу, остался на его поверхности.
Ветер дул с юго-востока со скоростью пятнадцати метров в секунду; к трем часам пополудни скорость его достигла двадцати пяти метров в секунду. Это был настоящий ураган.
Капитан Немо занял место на палубе. Он привязал себя к перилам, чтобы его не смыли бушующие волны. Я привязал себя рядом с ним, одинаково восхищаясь бурей и этим необыкновенным человеком, который встречал ее с поднятой головой.
Клочья туч касались вздымавшихся волн моря. Я не видел маленьких промежуточных волн, образующихся обычно между большими валами. Ничего, кроме черных, как сажа, валов, гребень которых даже не рассыпался в брызгах, так он был плотен. Высота их все возрастала.
„Наутилус“ то ложился набок, то вздымался отвесно вверх носом, как мачта, отчаянно качаясь и зарываясь кормой в воду. К пяти часам вечера пошел проливной дождь, но он не успокоил ни ветра, ни моря. Ураган несся со скоростью сорока пяти метров в секунду, то есть свыше сорока лье в час. Подобные ураганы разрушают дома, сносят черепичные крыши, разбивают железные решетки и, как мячики, перекатывают большие пушки на палубах кораблей. Но „Наутилус“ посреди этого хаоса вполне оправдывал слова одного знаменитого инженера: „Нет такого корабля, если он хорошо построен, который не мог бы бороться с морем“. Это не была неподвижная скала, которую волны могли разрушить, — это было стальное веретено, подвижное и повинующееся человеку; без снастей и без мачт, оно безнаказанно боролось с разбушевавшейся стихией.
Я внимательно наблюдал эти как бы сорвавшиеся с цепи валы. Они достигали пятнадцати метров в высоту при длине от ста пятидесяти до ста семидесяти пяти метров и катились со скоростью, вполовину меньшей, чем скорость ветра. Их объем и их мощность увеличивались в зависимости от глубины моря. Я гонял тогда роль этих волн, которые вбирают в себя воздух, уносят его в глубь моря, доставляя туда, таким образом, кислород. Высший предел давления их, по подсчетам ученых, достигает трех тысяч килограммов на квадратный фут поверхности, на которую они обрушиваются. Вот такие именно волны сдвинули с места на Гебридских островах скалу весом в восемьдесят четыре тысячи фунтов. Это они во время бури 23 декабря 1864 года, разрушив часть города Иеддо в Японии, со скоростью семисот километров в час пронеслись по океану и в тот же день достигли берегов Америки, чтобы разбиться о них.
При наступлении ночи я увидел на горизонте большой корабль, отчаянно боровшийся с бурей. Он лежал в дрейфе. Должно быть, это был один из пароходов, совершающих рейсы между Нью-Йорком и Ливерпулем или Гавром. Вскоре он скрылся во мраке.
К десяти часам вечера все небо было как бы объято пламенем. Огненные молнии рассекали воздух. Я не мог глядеть на их нестерпимый блеск, но капитан Немо не отводил глаз от неба. Казалось, он наслаждался бурей.
Невероятный гул сотрясал воздух, — грохот разбивающихся друг о друга валов, завывания ветра, раскаты грома… Ветер все время менял направление, и циклон, начавшись с востока, туда же и возвратился, обойдя север, запад и юг.
Ах, этот Гольфстрим! Он вполне заслужил свое имя короля бурь! Что, как не различная температура его вод и слоев воздуха, лежащих над его течением, рождает эти чудовищные циклоны!
За дождем последовал настоящий огненный ливень. Струйки воды, казалось, превратились в потоки расплавленного металла.
Можно было подумать, что капитан Немо, выбирая себе достойную смерть, желает быть убитым молнией.
В момент страшнейшей килевой качки „Наутилус“ поднял в воздухе свой стальной бивень наподобие громоотвода, — я видел, как сыпались с него искры!
Совсем выбившись из сил, я на животе дополз до люка, открыл его и спустился в салон. Ураган достиг в это время наивысшего напряжения. Внутри „Наутилуса“ ни секунды нельзя было удержаться на ногах.
Капитан Немо сошел вниз только в полночь. Я слышал, как наполнились резервуары, и „Наутилус“ медленно погрузился в спокойную глубь моря.
Ставни в салоне были открыты, и я видел целые стада больших рыб, которые, как призраки, в смятении носились в огненных водах. Некоторые из них были убиты молнией на моих глазах.
„Наутилус“ продолжал опускаться. Я думал, что он найдет спокойную зону на глубине пятнадцати метров. Но морская поверхность была настолько бурной, что нам пришлось опуститься на глубину пятидесяти метров в недра океана.
Но зато здесь, в глубине, какая тишина, какой мир, какое спокойствие! Кто бы мог подумать, что на поверхности моря продолжает свирепствовать ужасный ураган!
