Сказка Гофмана «Золотой горшок»

Знаменитый писатель, музыкант и живописец Эрнест Теодор <Амадей> Вильгельм Гофман родился в 1776 году в Кенигсберге, где и воспитывался сначала под надзором своего дяди, и уже в детстве выказал замечательные способности к искусствам, в особенности — к музыке. Ко времени его студенчества в кенигсбергском университете относится несчастная любовь, имевшая большое влияние на всю его жизнь.

Он сблизился с молодой девушкой из высшего общества, которой давал уроки музыки; хотя склонность была взаимная, но неравенство внешнего положения заставило его отказаться от всяких надежд. Поэтому, по выходе из университета, он решил покинуть Кенигсберг и поступил на службу мелким чиновником в Глогау, а потом в Познань. Здесь издание юмористических листков, в которых он воспроизвел в смешном виде все познанское общество, наделало ему много неприятностей, и он был переведен в Плоцк, а затем в Варшаву. Еще в Познани он женился на одной польке, от которой имел дочь. По занятии Польши французами, в 1806 году, Гофман должен был оставить службу и в течение многих лет находился в самом бедственном материальном положении, давая частные уроки музыки и дирижируя оркестром весьма бедного бамбергского театра. Это бедственное положение окончилось в 1815 г., когда Гофман получил хорошее место в Берлине, где он и оставался до своей смерти, последовавшей в 1822 г. К этому времени (1815—1822 гг.), несмотря на беспорядочную жизнь, которую он тогда вел, относятся все его более замечательные поэтические произведения.

Одним из лучших, несомненно, должно признать сказку о «Золотом горшке», предлагаемую нами ниже. Существенный характер поэзии Гофмана, выразившийся в этой сказке с особенной ясностью и цельностью, состоит в постоянной внутренней связи и взаимном проникновении фантастического и реального элементов, причем фантастические образы, несмотря на всю свою причудливость, являются не как привидения из иного, чуждого мира, а как другая сторона той же самой действительности, того же самого реального мира, в котором действуют и страдают живые лица, выводимые поэтом. Поэтому, так как повседневная действительность имеет у Гофмана всегда и постоянно, а не случайно только, некоторую фантастическую подкладку, эта действительность, отдельно взятая, при всей естественности своих лиц, образов и положений (естественности, какой мог бы иногда позавидовать современный натурализм), постоянно дает чувствовать свою неполноту, односторонность и незаконченность, свою зависимость от чего-то другого, и потому, когда это другое (мистический или фантастический элемент), скрыто присущее во всех явлениях жизни, вдруг выступает на дневной свет в ясных образах, то это уже не есть явление deus ex machina, а нечто естественное и необходимое по существу при всей странности и неожиданности своих форм. В фантастических рассказах Гофмана все лица живут двойною жизнью, попеременно выступая то в фантастическом, то в реальном мире. Вследствие этого они или, лучше сказать, поэт — через них — чувствует себя свободным, не привязанным исключительно ни к той, ни к другой области. С одной стороны — явления и образы вседневной жизни не могут иметь для него окончательного, вполне серьезного значения, потому что он знает, что за ними скрывается нечто иное; но, с другой стороны, когда он имеет дело с образами из мира фантастического, то они не пугают его как чужие и неведомые призраки, потому что он знает, что эти образы тесно связаны с обиходной действительностью, не могут уничтожить или подавить ее, а, напротив, должны действовать и проявляться чрез эту же действительность. Таким образом, фантастический элемент является у Гофмана очеловеченным и натурализованным; и если присутствие этого элемента позволяет поэту относиться свободно к реальному миру, то в признании этого последнего с его законными правами он находит точку опоры для такого же свободного отношения к элементу фантастическому; он не подавлен, не связан им, может свободно играть с ним. Эта двойная свобода и двойная игра поэтического сознания с реальным и фантастическим миром выражается в том своеобразном юморе, которым проникнуты произведения Гофмана и в особенности его сказки. Этот глубокий юмор возможен только при указанном характере поэтического мировоззрения, т. е. при равносильном присутствии реального и фантастического элемента, что освобождает сознание поэта, выражающееся в этой своей свободе как юмор.