Повесть Горького «Жизнь ненужного человека»: Страница 48

Оба замолчали, пропуская мимо своих глаз пёстрый поток людей, ловя чуткими ушами в глубоком море шума громкие всплески отдельных возгласов.

– Какая сила, а? Жили люди каждый отдельно – вдруг двинулись все вместе, – неестественное событие! А Мельников, – видели вы?

– Он всегда стоял за народ! – объяснил Евсей поучающим голосом и отошёл от окна, чувствуя себя бодро и ново.

– Теперь – всё пойдёт хорошо, – никто не хочет, чтобы им командовали. Всякий желает жить, как ему надобно, – тихо, мирно, в хороших порядках! – солидно говорил он, рассматривая в зеркале своё острое лицо. Желая усилить приятное чувство довольства собой, он подумал – чем бы поднять себя повыше в глазах товарища, И таинственно сообщил:

– А знаете – Маклаков бежал в Америку…

– Вот как! – безучастно отозвался шпион. – Что же, он холостой человек…

«Зачем я сказал?» – упрекнул себя Евсей, потом с лёгкой тревогой и неприязнью попросил Векова: – Вы об этом не говорите никому, пожалуйста!

– О Маклакове? Хорошо. Мне надо идти в охрану. Вы не пойдёте?

– Выйдем вместе…

На улице Веков вполголоса, с унылым раздражением, заметил:

– Глуп народ всё-таки! Вместо того, чтобы ходить с флагами и песнями, он должен бы, уж если почувствовал себя в силе, требовать у начальства немедленного прекращения всякой политики. Чтобы всех обратить в людей, и нас и революционеров… выдать кому следует – и нашим и ихним – награды и строго заявить – политика больше не допускается!..

Он вдруг исчез, свернув за угол.

По улице возбуждённо метался народ, все говорили громко, у всех лица радостно улыбались, хмурый осенний вечер напоминал собою светлый день пасхи.

То в конце улицы, занавешенной сумраком, то где-то близко люди запевали песню и гасили её громкими криками:

– Да здравствует свобода!

И всюду раздавался смех, звучали ласковые голоса.

Это нравилось Климкову, он вежливо уступал дорогу встречным, смотрел на них одобрительно, с улыбкой удовольствия.

Из-за угла выскочили, тихо посмеиваясь, двое людей, один из них толкнул Евсея, но тотчас же сорвал с головы шапку и воскликнул:

– Ах, извините, пожалуйста!

– Ничего… – любезно ответил Климков.

Перед Евсеем стоял Грохотов. Чисто выбритый и точно смазанный маслом, он весь сиял улыбками, и его сладкие глазки играли, бегая по сторонам.

– Ну, Евсей, вот уж попал я в кашу. Если бы не мой талант… Ты знаком? Это Пантелеев, тоже наш…

Грохотов задыхался, говорил быстрым шёпотом и торопливо отирал пот с лица.

– Понимаешь, – иду бульваром, вижу – толпа, в середине оратор, ну, я подошёл, стою, слушаю. Говорит он этак, знаешь, совсем без стеснения, я на всякий случай и спросил соседа: кто это такой умница? Знакомое, говорю, лицо – не знаете вы фамилии его? Фамилия – Зимин. И только это он назвал фамилию, вдруг какие-то двое цап меня под руки. «Господа, – шпион!» Я слова сказать не успел. Вижу себя в центре, и этакая тишина вокруг, а глаза у всех – как шилья… Пропал, думаю…

– Зимин? – смущённо спросил Евсей, оглянувшись назад, и пошёл быстрее.

Грохотов вскинул голову к небу, перекрестился и продолжал ещё более торопливо:

– Но господь надоумил меня, сразу я опомнился и громко так кричу: «Господа, полная ошибка! Я не шпион, а известный подражатель знаменитых людей и звуков… Не угодно ли проверить на деле?» Эти, которые схватили меня, кричат: «Врёт, мы его знаем!» Но я уже сделал лицо, как у обер-полицеймейстера, и его голосом кричу: «Кто ра-азрешил собрание толпы?» И слышу – господи! – смеются уже!.. Ну, тут я как начал изображать всё, что умею – губернатора, пилу, поросёнка, муху, – хохочут! Даже те, которые держат меня, засмеялись, окаянные, выпустили… И начали мне аплодировать, честное слово, – вот Пантелеев удостоверит, он всё видел!..

– Правильно! – сиплым голосом сказал Пантелеев, коренастый человек в очках и в поддёвке.

– Да, брат, аплодировали! – с восторгом воскликнул Грохотов, застучал кулаком по своей узкой груди и закашлялся. – Теперь кончено, – я себя знаю! Артист, вот он – я! Могу сказать – обязан своему искусству жизнью, – а что? Очень просто! Народ шутить не любит…

– Народ стал доверчив, – заметил Пантелеев, раздумчиво и странно, – и очень смягчился сердцем…

– Это верно! Что делают, а? – тихонько воскликнул Грохотов и уже шёпотом продолжал: – Всё открылось, везде на первом плане поднадзорные, старые знакомые наши… Что такое, а?

– Столяру фамилия Зимин? – спросил Евсей ещё раз.

– Зимин Матвей, по делу о пропаганде на мебельной фабрике Кнопа, – ответил Пантелеев внушительно и строго.

– Он должен быть в тюрьме! – сказал Евсей недовольно.

Грохотов весело свистнул.

– В тюрьме-е? Ты не знаешь, что из тюрьмы всех выпустили?

– Кто?

– Да народ же!..

Евсей молча прошёл несколько шагов, потом спросил:

– Зачем же это?

– Вот и я говорю: не надо было позволять этого! – Сказал Пантелеев, и очки задвигались на его широком носу. – Какое у нас положение теперь? Нисколько не думает начальство о людях…

– Всех выпустили? – спросил Климков.

– Всех…

Пантелеев сипло и строго продолжал, раздувая ноздри:

– И уже было несколько встреч, совершенно неприятных и даже опасных, – так что Чашин, например, должен был угрожать револьвером, потому что его ударили в глаз. Он стоит спокойно, как посторонний человек, вдруг подходит дама и оглашает публике: вот – шпион! Так как Чашин подражать животным не умеет, то пришлось обороняться оружием…

– До свиданья! – сказал Евсей. – Я домой пойду…

Он пошёл переулками, а когда видел, что встречу идут люди, то переходил на другую сторону улицы и старался спрятаться в тень. У него родилось и упорно росло предчувствие встречи с Яковом, Ольгой или с кем-либо другим из их компании.

«Город велик, людей много…» – увещевал он себя, но каждый раз, когда впереди раздавались шаги, сердце его мучительно замирало и ноги дрожали, теряя силу.

«Выпустили! – с унылой досадой размышлял он. – Ничего не сказали и выпустили… Как же мне-то… разве мне всё равно, где они?..»

Было уже темно. Перед воротами полицейской части одиноко горел фонарь. Евсей поравнялся с ним, и вдруг чей-то голос негромко сказал:

– На задний двор…