Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 9
И, вывернувшись из-под рук Бориса, Клим ушел не оглядываясь, спрятав голову в плечи.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
В один из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли в саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим сказал:
– На, секомое.
Каламбур явился сам собою, внезапно и заставил Клима рассмеяться, а Борис, неестественно всхрапнув, широко размахнувшись, ударил его по щеке, раз, два, а затем пинком сбил его с ног и стремглав убежал, дико воя на бегу.
Клим тоже кричал, плакал, грозил кулаками, сестры Сомовы уговаривали его, а Лидия прыгала перед ним и, задыхаясь, говорила:
– Как ты смел? Ты – подлый, ты божился. Ах, я тоже подлая…
Она убежала. Сомовы отвели Клима в кухню, чтобы смыть кровь с его разбитого лица; сердито сдвинув брови, вошла Вера Петровна, но тотчас же испуганно крикнула:
– Боже мой, что такое у тебя? Глаз – цел?
Быстро вымыв лицо сына, она отвела его в комнату, раздела, уложила в постель и, закрыв опухший глаз его компрессом, села на стул, внушительно говоря:
– Дразнить обиженного – это не похоже на тебя. Нужно быть великодушным.
Чувствуя, что все враждебны ему, все на стороне Бориса, Клим пробормотал:
– А ты говорила – не надо, что это – глупость.
– Что – глупость?
– Великодушие. Говорила. Я ведь помню.
Наклонясь к нему, строго глядя в его правый, открытый глаз, мать сказала:
– Ты не должен думать, что понимаешь все, что говорят взрослые…
Клим заплакал, жалуясь:
– Меня никто не любит.
– Это – глупо, милый. Это глупо, – повторила она и задумалась, гладя его щеку легкой, душистой рукой. Клим замолчал, ожидая, что она скажет: «Я люблю тебя», – но она не успела сделать этого, пришел Варавка, держа себя за бороду, сел на постель, шутливо говоря:
– Зачем же вы деретесь, свирепые испанцы?
Но, хотя он говорил шутя, глаза его были грустны, беспокойно мигали, холеная борода измята. Он очень старался развеселить Клима, читал тоненьким голосом стишки:
Драмы, дамы, храмы, рамы,Муравьи, гиппопотамы,Соловьи и сундуки –Пустяки все, пустяки.
Мать улыбалась, глядя на него, но и ее глаза были печальны. Наконец, засунув руку под одеяло, Варавка стал щекотать пятки и подошвы Клима, заставил его рассмеяться и тотчас ушел вместе с матерью.
А на другой день вечером они устроили пышный праздник примирения – чай с пирожными, с конфектами, музыкой и танцами. Перед началом торжества они заставили Клима и Бориса поцеловаться, но Борис, целуя, крепко сжал зубы и закрыл глаза, а Клим почувствовал желание укусить его. Потом Климу предложили прочитать стихи Некрасова «Рубка леса», а хорошенькая подруга Лидии Алина Телепнева сама вызвалась читать, отошла к роялю и, восторженно закатив глаза, стала рассказывать вполголоса:
Люди спят, мой друг, пойдем в тенистый сад,Люди спят, одни лишь звезды к нам глядят,Да и те не видят нас среди ветвейИ не слышат, слышит только соловей.
Лукаво улыбаясь, она проговорила следующие стихи еще тише:
Да и тот не слышит, песнь его громка,Разве слышат только сердце и рука,Слышит сердце, сколько радостей земли,Сколько счастия сюда мы принесли…
Она была миленькая, точно картинка с коробки конфект. Ее круглое личико, осыпанное локонами волос шоколадного цвета, ярко разгорелось, синеватые глаза сияли не по-детски лукаво, и, когда она, кончив читать, изящно сделала реверанс и плавно подошла к столу, – все встретили ее удивленным молчанием, потом Варавка сказал:
– Бесподобно, а? Вера Петровна, – каково?
Приподнял ладонью бороду, закрыл ею лицо и, сквозь волосы, добавил:
– Вот как рано начинается женщина, а?
Вера Петровна, грозя ему пальцем, зашипела:
– Шш…
И, прошептав ему несколько слов, заставивших Варавку виновато развести руками, она стала спрашивать:
– Где ты выучилась так читать?
Девочка, покраснев от гордости, сказала, что в доме ее родителей живет старая актриса и учит ее.
Лидия тотчас заявила:
– Пап, я тоже хочу учиться у актрисы.
Клим сидел опечаленный, его забыли похвалить за чтение, Алину он считал глупенькой и, несмотря на красоту ее, такой же ненужной, неинтересной, как Варя Сомова.
Все шло очень хорошо. Вера Петровна играла на рояле любимые пьесы Бориса и Лидии – «Музыкальную табакерку» Лядова, «Тройку» Чайковского и еще несколько таких же простеньких и милых вещей, затем к роялю села Таня Куликова и, вдохновенно подпрыгивая на табурете, начала барабанить вальс. Варавка с Верой Петровной танцевали вокруг стола; Клим впервые видел, как легко танцует этот широкий, тяжелый человек, как ловко он заставляет мать кружиться в воздухе, отрывая ее от пола. Все дети дружно и восторженно аплодировали танцорам, а Борис закричал:
– Папа, ты – удивительный!
Клим подметил, что враг его смягчен музыкой, танцами, стихами, он и сам чувствовал себя необычно легко и растроганно общим настроением нешумной и светлой радости.
– Дети, – кадриль! – скомандовала мать, отирая виски кружевным платком.
Лидия, все еще сердясь на Клима, не глядя на него, послала брата за чем-то наверх, – Клим через минуту пошел за ним, подчиняясь внезапному толчку желания сказать Борису что-то хорошее, дружеское, может быть, извиниться пред ним за свою выходку.
Когда он взбежал до половины лестницы, Борис показался в начале ее, с туфлями в руке; остановясь, он так согнулся, точно хотел прыгнуть на Клима, но затем начал шагать со ступени на ступень медленно, и Клим услышал его всхрапывающий шепот:
– Не смей подходить ко мне, ты!
Клим испугался, увидев наклонившееся и точно падающее на него лицо с обостренными скулами и высунутым вперед, как у собаки, подбородком; схватясь рукою за перила, он тоже медленно стал спускаться вниз, ожидая, что Варавка бросится на него, но Борис прошел мимо, повторив громче, сквозь зубы:
– Не смей.
Похолодев от испуга, Клим стоял на лестнице, у него щекотало в горле, слезы выкатывались из глаз, ему захотелось убежать в сад, на двор, спрятаться; он подошел к двери крыльца, – ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он вошел в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил к роялю стул и стал играть кадриль в четыре руки с Таней.
Трудные, тяжелые дни наступили для него; он жил в страхе пред Борисом и в ненависти к нему. Уклоняясь от игр, он угрюмо торчал в углах и, с жадным напряжением следя за Борисом, ждал, как великой радости, не упадет ли Борис, не ушибется ли? А Варавка, играя собою, бросал гибкое тело свое из стороны в сторону судорожно, как пьяный, но всегда так, точно каждое движение его, каждый прыжок были заранее безошибочно рассчитаны. Все восхищались его ловкостью, неутомимостью, его умением вносить в игру восторг и оживление. Клим слышал, как мать сказала вполголоса отцу Бориса:
– Какое талантливое тело!
В тот год зима запоздала, лишь во второй половине ноября сухой, свирепый ветер сковал реку сизым льдом и расцарапал не одетую снегом землю глубокими трещинами. В побледневшем, вымороженном небе белое солнце торопливо описывало короткую кривую, и казалось, что именно от этого обесцвеченного солнца на землю льется безжалостный холод.
В одно из воскресений Борис, Лидия, Клим и сестры Сомовы пошли на каток, только что расчищенный у городского берега реки. Большой овал сизоватого льда был обставлен елками, веревка, свитая из мочала, связывала их стволы. Зимнее солнце, краснея, опускалось за рекою в черный лес, лиловые отблески ложились на лед. Катающихся было много.
– Это мешок картофеля, а не каток, – капризно заявил Борис. – Кто со мной на реку? Варя?
– Да, – сказала тучная, бесцветная Сомова.
Они подлезли под веревку, схватились за руки и быстро помчались поперек реки, к лугам. Вслед им медные трубы солдатского оркестра громогласно и нестройно выдували бравурный марш. Любу Сомову схватил и увлек ее знакомый, исключенный из гимназии Иноков, кавалер, неказисто и легко одетый в суконную рубаху, заправленную за пояс штанов, слишком широких для него, в лохматой, овчинной шапке набекрень. Посмотрев на реку, где Сомова и Борис стремительно и, как по воздуху, катились, покачиваясь, к разбухшему, красному солнцу, Лидия предложила Климу бежать за ними, но, когда они подлезли под веревку и не торопясь покатились, она крикнула:
– Ой, смотри…
Но Клим уже видел, что Борис и Сомова исчезли.
– Упали, – сказал он.
– Нет, – прошептала Лидия, толкнув Клима плечом так, что он припал на колено. – Смотри, – провалились…
И она быстро побежала вперед, где, почти у берега, на красном фоне заката судорожно подпрыгивали два черных шара.
– Скорей, – кричала Лидия, удаляясь. – Ремень! Брось им ремень! Кричи…
Клим быстро обогнал ее, катясь с такой быстротой, что глазам его, широко открытым, было больно.
Встречу непонятно, неестественно ползла, расширяясь, темная яма, наполненная взволнованной водой, он слышал холодный плеск воды и видел две очень красные руки; растопыривая пальцы, эти руки хватались за лед на краю, лед обламывался и хрустел. Руки мелькали, точно ощипанные крылья странной птицы, между ними подпрыгивала гладкая и блестящая голова с огромными глазами на окровавленном лице; подпрыгивала, исчезала, и снова над водою трепетали маленькие, красные руки. Клим слышал хриплый вой:
– Пусти! Пусти, дура… Пусти же!
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
– Сейчас, сейчас, – бормотал Клим, пытаясь расстегнуть жгуче холодную пряжку ремня. – Держись, сейчас…
Был момент, когда Клим подумал – как хорошо было бы увидеть Бориса с таким искаженным, испуганным лицом, таким беспомощным и несчастным не здесь, а дома. И чтобы все видели его, каков он в эту минуту.
Но он подумал об этом сквозь испуг, стиснувший его обессиливающим холодом. С трудом отстегнув ремень ноющей рукой, он бросил его в воду, – Борис поймал конец ремня, потянул его и легко подвинул Клима по льду ближе к воде, – Клим, взвизгнув, закрыл глаза и выпустил из руки ремень. А открыв глаза, он увидел, что темно-лиловая, тяжелая вода все чаще, сильнее хлопает по плечам Бориса, по его обнаженной голове и что маленькие, мокрые руки, красно́ поблескивая, подвигаются ближе, обламывая лед. Судорожным движением всего тела Клим отполз подальше от этих опасных рук, но, как только он отполз, руки и голова Бориса исчезли, на взволнованной воде качалась только черная каракулевая шапка, плавали свинцовые кусочки льда и вставали горбики воды, красноватые в лучах заката.
Клим глубоко, облегченно вздохнул, все это страшное продолжалось мучительно долго. Но хотя он и отупел от страха, все-таки его удивило, что Лидия только сейчас подкатилась к нему, схватила его за плечи, ударила коленом в спину и пронзительно закричала:
– Где… где они?
Клим смотрел, как вода, успокаиваясь, текла в одну сторону, играя шапкой Бориса, смотрел и бормотал:
– Она его утопила… Он кричал – пусти, ругал ее. Ремень он вырвал…
Лидия, взвизгнув, упала на лед.
Лед скрипел под коньками, черные фигуры людей мчались к полынье, человек в полушубке совал в воду длинный шест и орал:
– Разойдись! Провалитесь. Тут глыбко, господа, тут машина работала, али не знаете!
Клим стал на ноги, хотел поднять Лиду, но его подшибли, он снова упал на спину, ударился затылком, усатый солдат схватил его за руку и повез по льду, крича:
– Разгоняй всех!
А мужик, размешивая шестом воду, кричал другое:
– Образованные господа, распоряжаитись, а закону не знайте…
И особенно поразил Клима чей-то серьезный, недоверчивый вопрос:
– Да – был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?
«Был!» – хотел крикнуть Клим и не мог.
Очнулся он дома, в постели, в жестоком жару. Над ним, расплываясь, склонялось лицо матери, с чужими глазами, маленькими и красными.
– Вытащили их? – спросил Клим, помолчав, посмотрев на седого человека в очках, стоявшего среди комнаты. Мать положила на лоб его приятно холодную ладонь и не ответила.
– Вытащили? – повторил он.
Мать сказала:
– Он что-то шепчет.
– Бред, – оглушительно произнес седой человек.
Клим пролежал в постели семь недель, болея воспалением легких. За это время он узнал, что Варвару Сомову похоронили, а Бориса не нашли.
На семнадцатом году своей жизни Клим Самгин был стройным юношей среднего роста, он передвигался по земле неспешной, солидной походкой, говорил не много, стараясь выражать свои мысли точно и просто, подчеркивая слова умеренными жестами очень белых рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта. Его суховатое, остроносое лицо украшали дымчатого цвета очки, прикрывая недоверчивый блеск голубоватых, холодных глаз, а негустые, но жесткие волосы, остриженные, по форме, коротко, и аккуратный мундир подчеркивали его солидность. Не отличаясь успехами в науках, он подкупал учителей благовоспитанностью и благонравием. Сидел в шестом классе, но со своими одноклассниками держался отчужденно; приятели у него были в седьмом и восьмом.
Известно было, что отец Тихон, законоучитель, славившийся проницательностью ума, сказал на заседании педагогического совета о Климе:
– Струна разума его настроена благозвучно и высоко. Особенно же ценю в нем осторожное и скептическое даже отношение к тем пустякам, коими наше юношество столь склонно увлекаться во вред себе.
Нестареющий, только еще более ссохшийся Ксаверий Ржига внушал Климу:
– Не сомневаясь в благоразумии твоем, скажу однако, что ты имеешь товарищей, которые способны компрометировать тебя. Таков, назову, Иван Дронов, и таков есть Макаров. Сказал.
Клим корректно и молча поклонился инспектору. Он знал своих товарищей, конечно, лучше, чем Ржига, и хотя не питал к ним особенной симпатии, но оба они удивляли его. Дронов все так же неутомимо и жадно всасывал в себя все, что можно всосать. Учился он отлично, его считали украшением гимназии, но Клим знал, что учителя ненавидят Дронова так же, как Дронов тайно ненавидел их. Явно Дронов держался не только с учителями, но даже с некоторыми из учеников, сыновьями влиятельных лиц, заискивающе, но сквозь его льстивые речи, заигрывающие улыбки постоянно прорывались то ядовитые, то небрежные словечки человека, твердо знающего истинную цену себе.
Отец Тихон так характеризовал его:
– Оный Дронов, Иван, ведет себя подобно соглядатаю в земле Ханаанской.
Приплюснутый череп, должно быть, мешал Дронову расти вверх, он рос в ширину. Оставаясь низеньким человечком, он становился широкоплечим, его кости неуклюже торчали вправо, влево, кривизна ног стала заметней, он двигал локтями так, точно всегда протискивался сквозь тесную толпу. Клим Самгин находил, что горб не только не испортил бы странную фигуру Дронова, но даже придал бы ей законченность.
Дронов жил в мезонине, где когда-то обитал Томилин, и комната была завалена картонами, листами гербария, образцами минералов и книгами, которые Иван таскал от рыжего учителя. Он не утратил влечения к фантазиям, но теперь это уже не шло к нему. Климу даже казалось, что, фантазируя, Дронов насилует себя. Не забыв свое намерение быть «получше Ломоносова», он, изредка, хвастливо напоминал об этом. Клим находил, что голова Дронова стала такой же все поглощающей мусорной ямой, как голова Тани Куликовой, и удивлялся способности Дронова ненасытно поглощать «умственную пищу», как говорил квартировавший во флигеле писатель Нестор Катин. Но к удивлению Клима иногда примешивалось странное чувство: как будто Дронов обкрадывал его. Дронов перестал шмыгать носом и начал как-то озабоченно, растерянно похрюкивать:
– Хрумм… Ты думаешь, как образовался глаз? – спрашивал он. – Первый глаз? Ползало какое-то слепое существо, червь, что ли, – как же оно прозрело, а?
