Роман Горького «Жизнь Клима Самгина»: Страница 191

– Поругались с Бердниковым? – тоном старого знакомого спросил он, усаживаясь в кресла, и, не ожидая ответа, заговорил, как бы извиняясь: – Вышло так, как будто я вас подвел. Но у меня дурацкое положение было: не познакомить вас с бандитом этим я – не мог, да притом, оказывается, он уже был у вас, чертов кум…

Несколько ошеломленный внезапным явлением и бесцеремонностью гостя, но и заинтересованный, Самгин сообразил:

«Прислан извиниться. Не извиню», – решил он. И спросил: – Он сказал вам, что был у меня?

– Ну, да! А – что: врет?

– Нет.

– Не врет? Гм-м…

Помычав и чем-то обрадованный, Попов вытащил из кармана жилета сигару, выкатил глаза, говоря:

– Вы заметили, как я вчера держался? Вот видите. Могу откровенно говорить?

– Иначе – не стоит, – сухо сказал Самгин.

Тугое лицо Попова изменилось, из-под жесткой щетки темных волос на гладкий лоб сползли две глубокие морщины, сдвинули брови на глаза, прикрыв их, инженер откусил кончик сигары, выплюнул его на пол и, понизив сиповатый голос, спросил:

– Простите слово – он вас пытался подкупить?

– Предположим. Ну-с?

Гость махнул на него рукой, с зажженной спичкой в ней, и торопливо, горячо засипел:

– Мы – в равных условиях, меня тоже хотят купить, – понимаете? Черт их побери, всех этих Бердниковых в штанах и в юбках, но ведь – хочешь не хочешь – а нам приходится продавать свои знания.

– Но не честь, – напомнил Самгин. Попов поднял брови, удивленно мигнул.

– Ну… разумеется!

И, закурив сигару, дымно посапывая, он задумчиво выговорил:

– Знания нужно отделять от чести… если это возможно.

«Я глупо сказал», – с досадой сообразил Самгин и решил вести себя с этим человеком осторожнее.

– Вы – из твердокаменных? – спросил Попов.

Слуга принес вино и помог Самгину не ответить на вопрос, да Попов и не ждал ответа, продолжая:

– Впрочем, этот термин, кажется, вышел из употребления. Я считаю, что прав Плеханов: социаль-демократы могут удобно ехать в одном вагоне с либералами. Европейский капитализм достаточно здоров и лет сотню проживет благополучно. Нашему, русскому недорослю надобно учиться жить и работать у варягов. Велика и обильна земля наша, но – засорена нищим мужиком, бессильным потребителем, и если мы не перестроимся – нам грозит участь Китая. А ваш Ленин для ускорения этой участи желает организовать пугачевщину.

Самгин, прихлебывая вино, ожидал, когда инженер начнет извиняться за поведение Бердникова. Конечно, он пришел по поручению толстяка с этой целью. Попов начал говорить так же возбужденно, как при первой встрече. Держа в одной руке сигару, в другой стакан вина, он говорил, глядя на Самгина укоризненно:

– Вас, юристов, эти вопросы не так задевают, как нас, инженеров. Грубо говоря – вы охраняете права тех, кто грабит и кого грабят, не изменяя установленных отношений. Наше дело – строить, обогащать страну рудой, топливом, технически вооружать ее. В деле призвания варягов мы лучше купца знаем, какой варяг полезней стране, а купец ищет дешевого варяга. А если б дали денег нам, мы могли бы обойтись и без варягов.

Сразу выпив полный стакан вина и все более возбуждаясь, он продолжал:

– Нам нужен промышленник европейского типа, организатор, который мог бы занять место министра, как здесь, во Франции, как у немцев. И «не беда, что потерпит мужик» или полумужик-рабочий. Исторически необходимо, чтоб терпели, – не опаздывай! А наш промышленник – безграмотное животное, хищник, крохобор. Недавно выскочил из клетки крепостного права и все еще раб…

– Вы давно знаете Зотову? – неожиданно вырвалось у Самгина.

Попов сомкнул губы, надул щеки и, вытерев платком пятнистое лицо, пробормотал:

– Жениться на ней собираетесь?

Самгину показалось, что в глазах гостя мелькнул смешок…

– Ее Бердников знает. Он – циник, враль, презирает людей, как медные деньги, но всех и каждого насквозь видит. Он – невысокого… впрочем, пожалуй, именно высокого мнения о вашей патронессе. ‹Зовет ее – темная дама.› У него с ней, видимо, какие-то большие счеты, она, должно быть, с него кусок кожи срезала… На мой взгляд она – выдуманная особа…

…В комнате стало светлее. Самгин взглянул на пелену дыма, встал, открыл окно.

За спиною барабанил пальцами по столу инженер, Самгин подумал:

«Когда же он начнет извиняться за тестя?»

И, желая услышать еще что-нибудь о Марине, спросил:

– Вы Кутузова – знаете?

– Знал. Знаю. Студентом был в его кружке, потом он свел меня с рабочими. Отлично преподавал Маркса, а сам – фантаст. Впрочем, это не мешает ему быть с людями примитивным, как топор. Вообще же парень для драки. – Пробормотав эту характеристику торопливо и как бы устало, Попов высунулся из кресла, точно его что-то ударило по затылку, и спросил:

– Слушайте – сколько предлагал вам Бердников за ознакомление с договором?

Самгин подумал о чем-то не ясном ему и ответил, усмехаясь:

– Кажется – пять тысяч, свинья.

Попов, глядя в пол, щелкнул пальцами.

– Н-да… чертов кум! Наверняка – дал бы и больше.

И, откинувшись на спинку кресла, выпустив морщины, выкатив круглые, птичьи глаза, он хвалебно произнес:

– Крепко его ущемила Зотова! Он может ве-есьма широко размахнуться деньгами. Он – спортсмен!

Взгляд Попова и тон его были достаточно красноречивы. Самгин почувствовал что-то близкое испугу.

– Я не желаю говорить на эту тему, – сказал он и понял, что сказано не так строго, как следовало бы.

Инженер неуклюже вылез из кресла, оглянулся, взял шляпу и, стоя боком к Самгину, шумно вздохнув, спросил:

– Не желаете? Решительно?

– Убирайтесь к черту! – закричал Самгин, сорвав очки с носа, и даже топнул ногой, а Попов, обернув к нему широкую спину свою, шагая к двери, пробормотал невнятное, но, должно быть, обидное.

У Самгина дрожали ноги в коленях, он присел на диван, рассматривая пружину очков, мигая.

– Мерзавцы. Жулики.

Никогда еще он не ощущал так горестно своей беззащитности, бессилия своего. Был момент нервной судороги в горле, и взрослый, почти сорокалетний человек едва подавил малодушное желание заплакать от обиды. Выкуривая папиросу за папиросой, он лежал долго, мысленно плутая в пестроте пережитого, и уже вспыхнули вечерние огни, когда пред ним с небывалой остротою встал вопрос: как вырваться из непрерывного потока пошлости, цинизма и из непрерывно кипящей хитрой болтовни, которая не щадит никаких идей и «высоких слов», превращая все их в едкую пыль, отравляющую мозг?

Думать в этом направлении пришлось недолго. Очень легко явилась простая мысль, что в мире купли-продажи только деньги, большие деньги, могут обеспечить свободу, только они позволят отойти в сторону из стада людей, каждый из которых бешено стремится к независимости за счет других.

«Если существуют деньги для нападения – должны быть деньги для самозащиты. Рабочие Германии, в лице их партии, – крупные собственники».

Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной стране, может быть, в одной из республик Южной Америки или – как доктор Руссель – на островах Гаити. Он знает столько слов чужого языка, сколько необходимо знать их для неизбежного общения с туземцами. Нет надобности говорить обо всем и так много, как это принято в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные русские книги и пишет свою книгу.

«Я не Питер Шлемиль и не буду страдать, потеряв свою тень. И я не потерял ее, а самовольно отказался от мучительной неизбежности влачить за собою тень, которая становится все тяжелее. Я уже прожил половину срока жизни, имею право на отдых. Какой смысл в этом непрерывном накоплении опыта? Я достаточно богат. Каков смысл жизни?.. Смешно в моем возрасте ставить “детские вопросы”».

Но пришлось поставить практический вопрос:

«Значит ли все это, что я могу уступить Бердникову?»

Он решительно ответил:

«Нет, не могу».

Так решительно, как будто он знал о договоре и мог снять копию с него.

В этом настроении он прожил несколько ненастных дней, посещая музеи, веселые кабачки Монпарнаса, и, в один из вечеров, сидя в маленьком ресторане, услыхал за своей спиною русскую речь:

– Рассказывают, что жена Льва Толстого тоже нанимала ингушей охранять Ясную Поляну.

«Макаров», – определил Самгин.

– Значит – помещики на казаков уже не надеются, приглашают, так сказать, – колониальные войска? Интересно. А может быть, кавказцы дешевле берут? – Это было сказано голосом Кутузова. Не желая, чтоб его узнали, Самгин еще ниже наклонил голову над тарелкой, но земляки уже расплатились и шли к двери. Самгин искоса посмотрел вслед им, увидал стройную фигуру и курчавую голову Макарова, круто стесанный затылок Кутузова, его плечи грузчика, неприязненно вспомнил чью-то кисловатую шутку: «Фигура – хотя эпизодическая, но – неприятная».

Дома его ждала телеграмма из Антверпена. «Париж не вернусь еду Петербург Зотова». Он изорвал бумагу на мелкие куски, положил их в пепельницу, поджег и, размешивая карандашом, дождался, когда бумага превратилась в пепел. После этого ему стало так скучно, как будто вдруг исчезла цель, ради которой он жил в этом огромном городе. В сущности – город неприятный, избалован богатыми иностранцами, живет напоказ и обязывает к этому всех своих людей.

«Парад кокоток в Булонском лесу тоже пошлость, как “Фоли-Бержер”. Коше смотрит на меня как на человека, которому он мог бы оказать честь протрясти его в дрянненьком экипаже. Гарсоны служат мне снисходительно, как дикарю. Вероятно, так же снисходительны и девицы».

Все-таки он решил пожить еще, сколько позволят деньги, побывать в «Мулен Руж», «Ша Нуар», съездить в Версаль. Купив у букиниста набережной Сены старую солидную книгу «Париж» Максима дю Кан, приятеля Флобера, по утрам читал ее и затем отправлялся осматривать «старый Париж». Была минута, когда он охаял этот город, но ему очень нравилось ходить по историческим улицам города, и он чувствовал, что Париж чему-то учит его. Стекла витрин, более прозрачные, чем воздух, хвастались обилием жирного золота, драгоценных камней, мехов, неисчерпаемым количеством осенних материй, соблазнительной невесомостью женского белья, парижане покрикивали, посмеивались, из дверей ресторанов вылетали клочья музыки, и все вместе, создавая вихри звуков, подсказывало ритмы, мелодии, напоминало стихи, афоризмы, анекдоты. Беспокоили «девушки для радости». На улицах Москвы, Петербурга они просят, а здесь как будто уверены в своем праве на внимание и требуют быстрых решений.

– Идем, старик, – говорят они, смело заглянув в лицо, и, не ожидая ответа, проходят мимо.

«Боятся полиции, – думал Самгин. – Но все-таки слишком воинственны. Амазонисты. Да, здесь власть женщины выражена определеннее, наглядней. Это утверждается и литературой».

Вспомнив давно прочитанную статью философа Н. Федорова о Парижской выставке 89 года, он добавил:

«И промышленностью».

Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.

Самгин почувствовал, что его фигура вызывает настороженное молчание или же неприязненные восклицания. Толстый человек с большой головой и лицом в седой щетине оттянул подтяжку брюк и отпустил ее, она так звучно щелкнула, что Самгин вздрогнул, а человек успокоительно сказал:

– Нет, нет, мосье, это не револьвер!

«Вероятно, шут своего квартала», – решил Самгин и, ускорив шаг, вышел на берег Сены. Над нею шум города стал гуще, а река текла так медленно, как будто ей тяжело было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в нагромождении каменных домов. На черной воде дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу, на борту ее стоял человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то невидимый глухо говорил ему:

– Правее, Андрэ. Правее. Еще правей. Баста. Безнадежно.

Бросив шест в баржу, человек звучно и озлобленно сказал:

– Черт возьми! Этот бык влепит нам штраф!

Из двери дома быстро, почти наскочив на Самгина, вышла женщина в белом платье, без шляпы, смерила его взглядом и пошла впереди, не торопясь. Среднего роста, очень стройная, легкая.

«Вот», – вдруг решил Самгин, следуя за ней. Она дошла до маленького ресторана, пред ним горел газовый фонарь, по обе стороны двери – столики, за одним играли в карты маленький, чем-то смешной солдатик и лысый человек с носом хищной птицы, на третьем стуле сидела толстая женщина, сверкали очки на ее широком лице, сверкали вязальные спицы в руках и серебряные волосы на голове.

– Ты сегодня поздно, Лиз! – сказала она. Женщина в белом села к свободному столу, звучно ответив:

– Хозяева считают время по своим часам.

– А часы у них всегда отстают, – приятным голосом добавил солдат.

Самгин, спросив стакан вина, сел напротив Лиз, а толстая женщина пошла в ресторан, упрекнув кого-то из игроков:

– Ты ужасно рискуешь! Я считала: ты проиграл уже почти франк.

Лиз – миловидна. Ее лицо очень украшают изящно выгнутые, темные брови, смелые, весело открытые карие глаза, небольшой, задорно вздернутый нос и твердо очерченный рот. Красивый, в меру высокий бюст.

«Похожа на украинку», – определил Самгин, придумывая первую фразу обращения к ней, но Лиз начала беседу сама:

– Мосье – иностранец? О-о, русский? Что же ваша революция? Крестьяне не пошли с рабочими?

– Сколько вопросов, – сказал Самгин, улыбаясь, а она прибавила еще два:

– Революционер? Эмигрант?

– Почему вы так думаете?

– О, буржуа-иностранцы не посещают наш квартал, – пренебрежительно ответила она. Солдат и лысый, перестав играть в карты, замолчали. Не глядя на них, Самгин чувствовал – они ждут, что он скажет. И, как это нередко бывало с ним, он сказал:

– Да, я участвовал в Московском восстании.

Он даже едва удержался, чтоб не назвать себя эмигрантом. Знакомство развивалось легко, просто и, укрепляя кое-какие намерения, побуждало торопиться. Толстая женщина поставила пред ним графин вина, пред Лиз – тарелку с цветной капустой, положила маленький хлебец.

– Садитесь за мой стол, – предложила Лиз, а когда он сделал это, спросила:

– Итак? Что же у вас делают теперь?

Самгин начал рассказывать о том, что прочитал утром в газетах Москвы и Петербурга, но Лиз требовательно заявила:

– Это – меньше того, что пишут в наших буржуазных газетах, не говоря о «Юманите». Незнакомые люди, это стесняет вас?

Указывая на лысого, она быстро и четко сказала:

– Это – мой дядя. Может быть, вы слышали его имя? Это о нем на днях писал камрад Жорес. Мой брат, – указала она на солдата. – Он – не солдат, это только костюм для эстрады. Он – шансонье, пишет и поет песни, я помогаю ему делать музыку и аккомпанирую.

Мужчины пожали руку Самгина очень крепко, но Лиз еще более сильно стиснула его пальцы и, не выпуская их, говорила:

– Через десять минут мы должны начать нашу работу. Это – близко отсюда – две минуты. Это займет полчаса…

– Час, – сказал солдат.