Сказка Андерсена «Всему своё место»: Страница 2

Домашним учителем в семье был сын пастора. Раз как-то он отправился на прогулку с маленькими барончиками и их старшею сестрой, которая только недавно конфирмовалась. Они шли по тропинке мимо старой ивы; молодая баронесса составляла букет из полевых цветов. «Всему своё место» соблюдалось и тут, и в результате вышел прекрасный букет. В то же время она внимательно прислушивалась к рассказам пасторского сына, а он рассказывал о чудесных силах природы, о великих исторических деятелях, о героях и героинях. Баронесса была здоровою, богато одарённою натурой, с благородною душой и сердцем, способным понять и оценить всякое Божье создание.

Возле старой ивы они остановились, — младшему барончику захотелось дудочку; ему не раз вырезали их из ветвей других ив, и пасторский сын отломил одну ветку.

— Ах, не надо! — сказала молодая баронесса, но дело было уже сделано. — Ведь, это же наше знаменитое родовое дерево! Я так люблю его, хоть надо мною и смеются дома! Об этом дереве рассказывают…

И она рассказала всё, что мы уже знаем о старой усадьбе, и о первой встрече пастушки и коробейника, родоначальников знатного баронского рода и самой молодой баронессы.

— Славные, честные старички не гнались за дворянством! — сказала она. — У них была поговорка: «всяк знай своё место», а им казалось, что они не будут на своём, если купят себе дворянство деньгами. Сын же их, мой дедушка, сделался бароном. Говорят, он был такой учёный и в большой чести у принцев и принцесс; его постоянно приглашали на все придворные празднества. Его у нас дома особенно любят, я же, сама не знаю почему, больше симпатизирую двум старичкам. Могу себе представить их уютную патриархальную жизнь: хозяйка сидит и прядёт вместе со своими служанками, а старик-хозяин читает вслух Библию!

— Да, славные, достойные были люди! — сказал пасторский сын.

Завязался разговор о дворянстве и о мещанстве, и, слушая пасторского сына, право, можно было подумать, что сам он не из мещан.

— Большое счастье принадлежать к славному роду, — тогда самая кровь твоя как бы пришпоривает тебя, подгоняет делать одно хорошее. Большое счастье носить благородное родовое имя, — это входной билет в лучшие семьи! Дворянство означает благородство крови; это — чеканка на золотой монете, означающая её достоинство. Но теперь, ведь, в моде, и ей следуют даже многие поэты, считать всё дворянское дурным и глупым, а в людях низших классов открывать тем большие достоинства, чем ниже их место в обществе. Я другого мнения и нахожу такую точку зрения ложною. У людей высших сословий можно подметить много поразительно прекрасных черт характера. Мать моя рассказывала мне об одной, и я сам могу привести их много. Мать была раз в гостях в одном знатном доме, — бабушка моя, если не ошибаюсь, выкормила госпожу этого дома. Мать стояла в комнате, разговаривая со старым высокородным господином, и вдруг он увидал, что по двору ковыляет на костылях бедная старуха, которая приходила к нему по воскресеньям за милостыней. «Бедняга!» сказал он. «Ей так трудно взбираться сюда!» И прежде чем мать моя успела оглянуться, он был уже за дверями и спустился с лестницы. Семидесятилетний старик-генерал сам спустился во двор, чтобы избавить бедную женщину от труда подниматься за милостыней! Это только мелкая черта, но она, как «лепта вдовицы»,^[2] шла прямо от сердца, из глубины человеческой души, и вот, на неё-то должен бы указать поэт, в наше-то время и следовало бы воспеть её! Это принесло бы пользу, умиротворило и смягчило бы сердца! Если же какое-нибудь подобие человека считает себя вправе — только потому, что на нём, как на кровной арабской лошади, имеется тавро — становиться на дыбы и ржать на улице, а, входя в гостиную после мещанина, говорить: «Здесь пахнет человеком с улицы!» — то приходится признаться, что в лице его дворянство пришло к разложению, стало лишь маской, вроде той, что употреблял Феспис.^[3] Над такою фигурой остаётся только посмеяться, хлестнуть её хорошенько бичом сатиры!

Вот какую речь держал пасторский сын; длинновата она была, да зато он успел в это время вырезать дудку.

В баронском доме собралось большое общество, наехали гости из окрестностей и из столицы; было тут и много дам — и одетых со вкусом, и без вкуса. Большая зала была полна народа. Священники из окрестных приходов сбились в кучу в один угол. Можно было подумать, что люди собрались сюда на похороны, а на самом-то деле — на праздник, только гости ещё не разошлись, как следует.

Предполагалось устроить большой концерт, и маленький барончик тоже вышел с своею дудкой, но ни он, ни даже сам papa не сумели извлечь из неё ни звука, — значит она никуда не годилась!

Начались музыка и пение того рода, что больше всего нравятся самим исполнителям. Вообще же всё было очень мило.

— А вы, ведь, тоже виртуоз! — сказал один кавалер, папенькин и маменькин сынок. — Вы играете на дудке и даже сами вырезали её. Вот это высший сорт гения! Помилуйте! Я вполне следую за веком; так, ведь, и должно! Не правда ли, вы доставите нам высокое наслаждение своею игрой?

И он протянул пасторскому сыну дудку, вырезанную из ветви старой ивы, и громко провозгласил, что домашний учитель сыграет соло на дудке.

Разумеется, над учителем только хотели посмеяться, и молодой человек отнекивался, как мог, хотя и умел играть. Но все ужасно пристали к нему, и вот, он приставил дудку ко рту.

Вот так дудка была! Она издала звук, протяжный и резкий, точно свисток паровоза, даже ещё резче; он раздался по всему двору, саду и лесу, прокатился эхом на много миль кругом, а вслед за ним пронёсся бурный вихрь. Вихрь свистел: «Всяк знай своё место!» И вот, papa, словно на крыльях ветра, перелетел двор и угодил прямо в пастуший шалаш, пастух же перелетел — не в залу, там ему было не место — но в людскую, в круг разодетых лакеев, щеголявших в шёлковых чулках.

Гордых лакеев чуть не хватил паралич от такой неожиданности. Как? Такое ничтожество и вдруг смеет садиться за стол рядом с ними!

Молодая баронесса, между тем, была перенесена вихрем за стол на почётное место, которого она была вполне достойна, а пасторский сын очутился возле неё, и вот, они сидели рядом, словно жених с невестою! Старый граф, принадлежавший к одной из древнейших фамилий, не был смещён со своего почётного места, — дудка была справедлива, да так и следует. Остроумный же кавалер, маменькин и папенькин сынок, полетел кверху ногами в курятник, да и не он один.

За целую милю слышен был этот звук, и вихрь успел таки наделать бед. Один богатый глава торгового дома, ехавший на четвёрке лошадей, тоже был подхвачен вихрем, вылетел из экипажа и не мог потом попасть даже на запятки, а два богатых крестьянина, из тех, что переросли свои хлебные поля на наших глазах, угодили прямо в тину. Да, преопасная была дудка! Хорошо, что она дала трещину при первом же звуке, и её спрятали в карман, — «всему своё место».

На другой день о происшествии не было и помину, оттого и создалась поговорка: «Спрятать дудку в карман».^[4] Всё опять пришло в порядок, только два старых портрета, коробейника и пастушки, висели уже в парадной зале; вихрь перенёс их туда, а один из настоящих знатоков искусства сказал, что они написаны рукой великого мастера — вот их и оставили там и даже подновили. А то прежде и не знали, что они чего-нибудь стоят, — где ж было знать это! Таким образом, они всё-таки попали на почётное место: «всему своё место!» И так оно в конце концов всегда и бывает, — вечность, ведь, длинна, куда длиннее этой истории!