Роман Льва Толстого «Воскресение»: Часть вторая. Глава XXV

Первое чувство Нехлюдова, когда он проснулся на другое утро, было то, что он накануне сделал какую-то гадость.

Он стал вспоминать: гадости не было, поступка не было дурного, но были мысли, дурные мысли о том, что все его теперешние намерения — женитьба на Катюше и отдачи земли крестьянам, — что все это неосуществимые мечты, что всего этого он не выдержит, что все это искусственно, неестественно, а надо жить, как жил.

Поступка дурного не было, но было то, что много хуже дурного поступка: были те мысли, от которых происходят все дурные поступки. Поступок дурной можно не повторить и раскаяться в нем, дурные же мысли родят все дурные поступки.

Дурной поступок только накатывает дорогу к дурным поступкам; дурные же мысли неудержимо влекут по этой дороге.

Повторив в своем воображении утром вчерашние мысли, Нехлюдов удивился тому, как мог он хоть на минуту поверить им. Как ни ново и трудно было то, что он намерен был сделать, он знал, что это была единственная возможная для него теперь жизнь, и как ни привычно и легко было вернуться к прежнему, он знал, что это была смерть. Вчерашний соблазн представился ему теперь тем, что бывает с человеком, когда он разоспался, и ему хочется хоть не спать, а еще поваляться, понежиться в постели, несмотря на то, что он знает, что пора вставать для ожидающего его важного и радостного дела.

В этот день, последний его пребывания в Петербурге, он с утра поехал на Васильевский остров к Шустовой.

Квартира Шустовой была во втором этаже. Нехлюдов по указанию дворника попал на черный ход и по прямой и крутой лестнице вошел прямо в жаркую, густо пахнувшую едой кухню. Пожилая женщина, с засученными рукавами, в фартуке и в очках, стояла у плиты и что-то мешала в дымящейся кастрюле.

— Вам кого? — спросила она строго, глядя поверх очков на вошедшего.

Не успел Нехлюдов назвать себя, как лицо женщины приняло испуганное и радостное выражение.

— Ах, князь! — обтирая руки о фартук, вскрикнула женщина. — Да зачем вы с черной лестницы? Благодетель вы наш! Я мать ей. Погубили ведь было совсем девочку. Спаситель вы наш, — говорила она, хватая Нехлюдова за руку и стараясь поцеловать ее. — Я вчера была у вас. Меня сестра особенно просила. Она здесь. Сюда, сюда, пожалуйте за мной, — говорила мать-Шустова, провожая Нехлюдова через узкую дверь и темный коридорчик и дорогой оправляя то подтыканное платье, то волосы. — Сестра моя Корнилова, верно слышали, — шепотом прибавила она, остановившись перед дверью. — Она была замешана в политических делах. Умнейшая женщина.

Отворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую комнатку, где перед столом на диванчике сидела невысокая полная девушка в полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими ее круглое и очень бледное, похожее на мать лицо. Против нее сидел, согнувшись вдвое на кресле, в русской, с вышитым воротом рубашке молодой человек с черными усиками и бородкой. Они оба, очевидно, были так увлечены разговором, что оглянулись только тогда, когда Нехлюдов уже вошел в дверь.

— Лида, князь Нехлюдов, тот самый…

Бледная девушка нервно вскочила, оправляя выбившуюся из-за уха прядь волос, и испуганно уставилась своими большими серыми глазами на входившего.

— Так вы та самая опасная женщина, за которую просила Вера Ефремовна? — сказал Нехлюдов, улыбаясь и протягивая руку.

— Да, я самая, — сказала Лидия и, во весь рот, открывая ряд прекрасных зубов, улыбнулась доброю, детскою улыбкой. — Это тетя очень хотела вас видеть. Тетя! — обратилась она в дверь приятным нежным голосом.

— Вера Ефремовна была очень огорчена вашим арестом, — сказал Нехлюдов.

— Сюда или сюда садитесь лучше, — говорила Лидия, указывая на мягкое сломанное кресло, с которого только что встал молодой человек. — Мой двоюродный брат — Захаров, — сказала она, заметив взгляд, которым Нехлюдов оглядывал молодого человека.

Молодой человек, так же добродушно улыбаясь, как и сама Лидия, поздоровался с гостем и, когда Нехлюдов сел на его место, взял себе стул от окна и сел рядом. Из другой двери вышел еще белокурый гимназист лет шестнадцати и молча сел на подоконник.

— Вера Ефремовна большой друг с тетей, а я почти не знаю ее, — сказала Лидия.

В это время из соседней комнаты вышла в белой кофточке, подпоясанной кожаным поясом, женщина с очень приятным, умным лицом.

— Здравствуйте, вот спасибо, что приехали, — начала она, как только уселась на диван рядом с Лидией. — Ну, что Верочка? Вы ее видели? Как же она переносит свое положение?

— Она не жалуется, — сказал Нехлюдов, — говорит, что у нее самочувствие олимпийское.

— Ах, Верочка, узнаю ее, — улыбаясь и покачивая головой, сказала тетка. — Ее надо знать. Это великолепная личность. Все для других, ничего для себя.

— Да, она ничего для себя не хотела, а только была озабочена о вашей племяннице. Ее мучило, главное, то, что ее, как она говорила, ни за что взяли.

— Это так, — сказал тетка, — это ужасное дело! Пострадала она, собственно, за меня.

— Да совсем нет, тетя! — сказала Лидия. — Я бы и без вас взяла бумаги.

— Уж позволь мне знать лучше тебя, — продолжала тетка. — Видите ли, — продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, — все вышло оттого, что одна личность просила меня приберечь на время его бумаги, а я, не имея квартиры, отнесла ей. А у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали до сих пор, требовали, чтоб она сказала, от кого получила.

— Я и не сказала, — быстро проговорила Лидия, нервно теребя прядь, которая и не мешала ей.

— Да я и не говорю, что ты сказала, — возразила тетка.

— Если они взяли Митина, то никак не через меня, — сказала Лидия, краснея и беспокойно оглядываясь вокруг себя.

— Да ты не говори про это, Лидочка, — сказала мать.

— Отчего же, я хочу рассказать, — сказала Лидия, уже не улыбаясь, а краснея, и уже не оправляя, а крутя на палец свою прядь и все оглядываясь.

— Вчера ведь что было, когда ты стала говорить про это.

— Нисколько… Оставьте, мамаша. Я не сказала, а только промолчала. Когда он допрашивал меня два раза про тетю и про Митина, я ничего не сказала и объявила ему, что ничего отвечать не буду. Тогда этот… Петров…

— Петров сыщик, жандарм и большой негодяй, — вставила тетка, объясняя Нехлюдову слова племянницы.

— Тогда он, — продолжала Лидия, волнуясь и торопясь, — стал уговаривать меня. «Все, говорит, что вы мне скажете, никому повредить не может, а напротив… Если вы скажете, то освободите невинных, которых мы, может быть, напрасно мучим». Ну, а я все-таки сказала, что не скажу. Тогда он говорит: «Ну, хорошо, не говорите ничего, а только не отрицайте того, что я скажу». И он стал называть и назвал Митина.

— Да ты не говори, — сказала тетка.

— Ах, тетя, не мешайте… — И она не переставая тянула себя за прядь волос и все оглядывалась. — И вдруг, представьте себе, на другой день узнаю — мне перестукиванием передают, — что Митин взят. Ну, думаю, я выдала. И так это меня стало мучать, так стало мучать, что я чуть с ума не сошла.

— И оказалось, что совсем не через тебя он был взят, — сказала тетка.

— Да я-то не знала. Думаю — я выдала. Хожу, хожу от стены до стены, не могу не думать. Думаю: выдала. Лягу, закроюсь и слышу — шепчет кто-то мне на ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и не могу не слушать. Хочу заснуть — не могу, хочу не думать — тоже не могу. Вот это было ужасно! — говорила Лидия, все более и более волнуясь, наматывая на палец прядь волос и опять разматывая ее и все оглядываясь.

— Лидочка, ты успокойся, — повторила мать, дотрагиваясь до ее плеча.

Но Лидочка не могла уже остановиться.

— Это тем ужасно… — начала она что-то еще, но всхлипнула, не договорив, вскочила с дивана и, зацепившись за кресло, выбежала из комнаты. Мать пошла за ней.

— Перевешать мерзавцев, — проговорил гимназист, сидевший на окне.

— Ты что? — спросила мать.

— Я ничего… Я так, — отвечал гимназист и схватил лежавшую на столе папироску и стал закуривать ее.