Поэма Руставели «Витязь в тигровой шкуре»: Вступление
Ты, вселенную создавший, силой собственной велик,
Дуновеньем животворным бездыханное проник,
Людям дал весь мир — несметной многоцветности цветник,
Странам дал владык, и в каждом отражается твой лик.
Бог единый, Ты — прообраз всех земных и горних тел,
Дай мне силу, чтобы дьявол полонить меня не смел,
Дай любить еще, доколе смерть не вырубит предел,
Облегчи грехи, что телу навсегда даны в удел!
Льву приличны меч и пика, медный щит ему пристал,
Солнца блеск идет царице, чье обличье — алый лал.
Как осмелиться, не знаю, мне излить поток похвал?
Взору в дар Тамар явилась, но хвалы отдарок мал.
Слез кровавых дождь хвалебный только ей да будет мил!
Темных слов мы не сказали, и творил я без чернил:
Не перо — тростник высокий черным озером поил,
Чтоб хвалебный стих иному, точно меч, по сердцу бил.
Петь уста, ресницы, брови — долг почтительный певца,
Зубы выложены ровно, два блистающих венца;
Бело-розовый точеный люб овал ее лица.
Раздробит и камень твердый наковальня из свинца.
Мне нужны язык и сердце, чтобы славить и хвалить,
Дай уменье мне и силу с песнопеньем разум слить,
Чтоб смогли мы Тариэля словом пламенным почтить.
И да свяжет трех героев неразлучной дружбы нить!
Этот плач о Тариэле не иссякнет, вечен он.
Сядьте все вокруг Руствели, кто рожден, как он рожден.
Я пою о нем стихами, в сердце копьями пронзен,
Вышив повесть жемчугами, дал я прозе перезвон.
Я, Руствели, сказ певучий до исхода доведу
Для тебя, царица войска, иль умру здесь на виду.
Обессиленный любовью, я спасения не жду.
Коль спасти меня не можешь, схорони со мной беду!
Сказка персов по-грузински мною песенно дана.
Перешла из рук на руки, как жемчужина, она;
Мной наряженная в рифмы, здесь она вознесена.
Омрачившая мой разум, не отвергни письмена!
Проясниться снова жаждет ослепленный ею взор,
И, стесненное любовью, сердце в долы я простер.
Я душою возрождаюсь, подымаясь на костер.
Три воспетых цвета смогут исчерпать стиха простор.
Должен каждый примириться с предназначенной судьбой:
Пусть работает работник и уходит воин в бой,
А влюбленный пусть палящий сохраняет в сердце зной,
Пребывая безупречным в сокровенной страсти той.
Есть в поэзии теченье слов премудрых и святых,
Счастлив, кто благоговейно высоту ее постиг
Весь простор могучих мыслей заключает краткий стих —
Тем прекрасна речь поэта, тем отлична от иных.
Как по длинным перегонам проверяют скакуна,
Как по взмаху и размаху ловкость мячника видна —
Так и силы стихотворца мерит повести длина.
Не должна же сокращаться в затруднениях она.
На певца тогда смотрите, как опасность велика!
Чтоб слова не поредели и не стала речь мелка,
Напрягаться всё сильнее нужно силам ездока:
В мяч без устали чоганом пусть разит его рука.
Кто случайно два-три слова склеит рифмой тут и там,
Тщетно чтит себя поэтом, к славным тянется певцам,
Сложит стих, другой приложит, хоть нескладность видит сам,
Но твердит: «Всех превзошел я и затмил!» — как мул упрям.
Есть иного рода песни, дара малого удел,
Что сердца рассечь способных слов составить не сумел;
Словно слабый лук подростка, перед хищником несмел,
Лишь на мелкую дичину тратя мелочь робких стрел.
Есть еще род песен, годный для забавников пустых,
Для любовных объяснений, для пиров и шуток злых;
Эти песни нам любезны, если красит ясность их,
Но поэт лишь тот, кто в песнях величавости достиг.
Тратить попусту не должно дарование свое,
Для единой страсти должно в сердце выстроить жилье.
Надо всё творить искусно, коль творится для нее,
И не ждать, чтоб воздаянье протянула длань ее.
К той, что прежде восхвалял я, вновь летит моя хвала.
По достоинству я славил, и не ждет меня хула.
Жизнь моя и беспощадность леопарда в ней жила,
Пел я имя несказанной, что единственно светла.
Чувство истинное — это отраженье высших сил.
Надо, чтоб язык поэта несказанность изъяснил.
Есть возвышенная сила широко растущих крыл —
Тот, кому она открылась, всё страданию открыл.
Не поймут любви подобной и мудрейшие земли,
Коль признаньями и уши и язык уже сожгли.
Я сказал: земные чувства те, что с плотью расцвели,
Горним вторят, избирая лишь томление вдали.
По-арабски однозвучны и «безумен» и «влюблен»:
Кто влюблен и кто безумен — тщетной грезой омрачен,
Кто возносится любовью — тронет дланью небосклон,
Кто телесным очарован — крылья к травам клонит он.
Коль высокой страсти служишь, то, как солнце, будь красив,
Будь свободен ты и молод, мудр, богат, красноречив,
Будь и чуток, и уступчив, и меж витязей ретив ,—
Коль достоинств не имеешь, удержать сумей порыв!
Есть краса в искусстве чувства, и рекут мои уста:
Сочетать служенье сердца с грешной скверною — тщета.
Меж любовью и развратом — грозной бездны пустота.
Меж несходными да будет непрейденною черта!
Коль возлюбленной влюбленный посвятил себя вполне,
Разлучась, он должен вздохи учащать наедине,
Должен верным оставаться и в пучине и в огне.
Бессердечных поцелуев звон веселый мерзок мне.
Пусть никто любовь такую настоящей не зовет,
Где сегодня той все ласки, завтра этой весь почет,
Лишь себе ни в чем отказа, в детской страсти, без забот.
Но влюбленный всё мирское в жертву милой принесет.
Тот, кто истинно полюбит, ото всех любовь таит,
Вдаль страдания уносит, одиночеством сокрыт.
Ведь душа в самозабвенье, если пламенем горит,
От любимой примет кротко даже горький яд обид.
Обретя любовь, не должно молвить слово ей во вред.
Надо скрыть любовь, чтоб люди не нашли ее примет.
Если чувства не заметят — и смущенья вовсе нет.
Надо пламенем одеться, счастья блеск творить из бед!
Лишь безумной люб с нескромным откровенный разговор,
Разглашающий приносит и себе и ей позор.
Как, любимую ославив, снова встретить нежный взор?
Пусть не ранит сердца милой дорогого наговор!
Как возлюбленному верить, коль с предателем он схож?
Сам не выиграв — любимой он готовит слезный дождь.
Что ж возвел ее высоко, если низко низведешь?
На земле всего милее злому сердцу — злая ложь.
Если плачут о любимой — эти слезы всех светлей,
Одиночество зачтется, как уход в простор полей.
В долгих думах о единой неразлучно слейся с ней;
Пусть же будет чувство это неприметно для людей.
