Сказка Гауфа «Сказка о мнимом принце»: Страница 2
Султан сидел в глубоком раздумье, недоверчиво смотря то на свою жену, то на Лабакана, который, так глупо выдав себя, тщетно старался преодолеть краску своего смущения.
— И этого доказательства недостаточно, — сказал султан. — Но, благодарение Аллаху, я знаю средство открыть — обманут ли я или нет!
Он приказал подать ему самую быструю лошадь, вскочил на нее и поехал в лес, который начинался недалеко от города. По старому преданию там жила добрая фея, по имени Адользаида, которая уже часто в трудную минуту помогала своим советом царям его рода. Султан поспешил туда.
Посреди леса было открытое место, окруженное высокими кедрами. Там жила по преданию фея, и смертный редко вступал на это место, потому что известный страх перед ним с древних времен по наследству переходил от отца к сыну.
Приехав туда, султан сошел с лошади, привязал ее к дереву, стал посредине места и сказал громким голосом:
— Если правда, что в трудную минуту ты давала моим отцам добрый совет, то не отвергни просьбы их внука и посоветуй мне там, где человеческий разум слишком близорук!
Едва он сказал последние слова, как один из кедров раскрылся и вышла окутанная покрывалом женщина в длинных, белых одеждах.
— Я знаю, зачем ты пришел ко мне, султан Заауд! Твое желание честно, поэтому тебе и будет моя помощь. Возьми эти два ящичка! Пусть те двое, которые хотят быть твоими сыновьями, выбирают. Я знаю, что тот, кто истинный сын, не ошибется.
Так сказала фея и подала ему два маленьких ящичка из слоновой кости, богато украшенные золотом и жемчугом; на крышках, которые султан напрасно старался открыть, были надписи, выложенные алмазами.
Когда султан ехал домой, он раздумывал, что бы могло быть в ящичках, которые он при всем своем старании не смог открыть. Надпись тоже не поясняла ему этого, потому что на одном стояло «честь и слава», на другом: «счастье и богатство». Султан подумал про себя, что и ему было бы трудно выбрать между этими двумя вещами, которые одинаково привлекательны, одинаково заманчивы.
Вернувшись во дворец он велел позвать султаншу, сказал ей решение феи, и она исполнилась чудной надеждой, что тот, к кому ее влекло сердце, выберет ящичек, который несомненно докажет его царственное происхождение.
Перед троном султана были поставлены два стола; на них султан собственноручно положил оба ящичка, а затем взошел на трон и одному из своих рабов дал знак открыть дверь зала. Через открытую дверь стеклось блестящее собрание пашей и эмиров государства, созванных султаном. Они опустились на великолепные подушки, положенные вдоль стен.
Когда все они сели, царь второй раз дал знак, и был введен Лабакан. Он гордым шагом прошел по залу, бросился ниц перед троном и произнес:
— Что повелит мой государь и отец?
Султан поднялся на троне и сказал:
— Сын мой! Возникли сомнения в законности твоих притязаний на это имя. Один из тех ящичков содержит подтверждение твоего истинного происхождения — выбирай! Я не сомневаюсь — ты выберешь должное!
Лабакан поднялся и подошел к ящичкам. Он долго раздумывал, что ему выбрать, и наконец сказал:
— Почтенный отец! Что возможно выше счастья быть твоим сыном, что благороднее богатства твоей милости?
Я выбираю ящичек, на который указывает надпись: «счастье и богатство»!
— Мы после узнаем, правильно ли ты выбрал. Пока сядь там на подушку к мединскому паше! — сказал султан и дал знак своим рабам.
Ввели Омара. Его взгляд был мрачен, выражение лица печально, и его вид возбуждал среди присутствовавших всеобщее участие. Он бросился перед троном ниц и спросил о воле султана.
Султан объявил ему, что он должен выбрать один из ящичков. Омар встал и подошел к столу.
Он внимательно прочел обе надписи и сказал:
— Последние дни научили меня, как ненадежно счастье, как преходяще богатство; но они меня научили также, что в груди храброго живет несокрушимое благо, честь и что светлая звезда славы не заходит вместе со счастьем. Хотя бы мне суждено было отказаться от короны, жребий брошен — «честь и слава», я выбираю вас!
Он положил руку на выбранный им ящичек, а султан велел ему остановиться и дал знак Лабакану подойти к своему столу. Лабакан тоже положил руку на свой ящичек.
Султан велел принести сосуд с водой из священного колодца Земзем в Мекке, вымыл руки для молитвы, обратил лицо к востоку, бросился ниц и стал молиться:
— Бог моих отцов! Ты уже веками хранил наш род чистым и незапятнанным! Не допусти недостойного опозорить имя абассидов [Абасс — дядя Мухаммеда], в этот час испытания не оставь своей помощью моего истинного сына!
Султан поднялся и опять взошел на трон. Всеобщее ожидание сковало присутствовавших, они едва смели дышать. Было бы слышно, как идет по залу мышка, в таком безмолвном напряжении были все; самые задние вытягивали шеи, чтобы через передних посмотреть на ящички.
Теперь султан сказал:
— Откройте ящички! — И ящички, которые прежде не могла открыть никакая сила, открылись сами.
В ящичке, выбранном Омаром, на бархатной подушечке лежала маленькая золотая корона и скипетр; в ящичке Лабакана — большая игла и немного ниток. Султан велел обоим поднести свои ящички к нему. Он взял коронку из ящика в руку, и удивительно было смотреть: когда он взял ее, она стала делаться больше и больше, пока не достигла величины настоящей короны. Он возложил корону на голову своему сыну Омару, который стал перед ним на колени, поцеловал его в лоб и велел ему сесть по правую руку. Обратившись к Лабакану, он сказал:
— Старая пословица говорит, что сапожник должен оставаться при своей колодке! Очевидно, и тебе суждено оставаться при своей игле. Хотя ты не заслужил моей милости, но за тебя просил один человек, которому я сегодня ни в чем не могу отказать. Поэтому дарю тебе твою жалкую жизнь, но если хочешь от меня доброго совета, то поспеши уйти из моей страны!
Пристыженный, уничтоженный на месте, бедный портной-подмастерье не мог ничего возразить. Он бросился ниц перед принцем, и слезы выступили у него из глаз.
— Сможете ли вы когда-нибудь простить меня, принц? — сказал он.
— Верность к другу, великодушие к врагу — гордость абассида! — отвечал принц, поднимая его. — Ступай с миром!
— О, ты мой истинный сын! — воскликнул растроганный старый султан и упал на грудь сына.
Эмиры, паши и все вельможи государства встали со своих мест и воскликнули:
— Да здравствует новый царский сын!
Среди всеобщего ликования Лабакан, со своим ящичком под мышкой, выскользнул из зала.
Он пошел вниз, в конюшни султана, взнуздал своего коня Мурву и выехал за ворота по направлению к Александрии. Вся его жизнь принцем показалась ему сном, и только великолепный ящичек, богато украшенный жемчугом и алмазами, напоминал ему, что это был не сон.
Когда он наконец опять прибыл в Александрию, он подъехал к дому своего старого мастера, слез, привязал конька у двери и вошел в мастерскую. Мастер, не сразу узнавший его, засуетился и спросил, чем может служить ему. Посмотрев же на гостя ближе и узнав своего старого Лабакана, он позвал подмастерьев и учеников, и все как бешеные бросились на бедного Лабакана, не ожидавшего такой встречи, стали бить и толкать его утюгом и аршином, колоть иголками и щипать острыми ножницами, пока он в изнеможении не упал на кучу старого платья.
Когда он так лежал, мастер стал делать ему выговор за украденную одежду. Напрасно Лабакан уверял, что он только для того и вернулся, чтобы все возместить ему, напрасно предлагал тройное вознаграждение за убытки, — мастер и подмастерья опять накинулись на него, порядком поколотили и вышвырнули за дверь. Избитый и в лохмотьях, Лабакан сел на коня Мурву и поехал в караван-сарай. Там он приклонил свою усталую, разбитую голову и предался размышлениям о земных страданиях, о заслуге, так часто не признаваемой, и о ничтожестве и непрочности всех благ. Он заснул с решением отказаться от всякого величия и сделаться честным гражданином.
На другой день он не раскаялся в своем решении, потому что, по-видимому, тяжелые руки мастера и его подмастерьев выбили из него всякое величие.
Он продал свой ящичек за высокую цену торговцу драгоценными камнями, купил себе дом и устроил мастерскую для своего ремесла. Когда он все хорошо устроил и даже повесил перед своим окном вывеску с надписью «Портной Лабакан», он сел и найденными в ящичке иглой и нитками стал чинить кафтан, который ему так ужасно изорвал его мастер. Его отозвали от этого занятия, а когда он опять хотел сесть за работу — какое странное явление представилось ему! Игла, никем не направляемая, усердно продолжала шить; она делала столь тонкие, красивые стежки, каких не делал даже Лабакан в свои самые вдохновенные минуты.
Право, даже ничтожнейший подарок доброй феи полезен и имеет большую цену! Но этот подарок имел еще другую цену: кусочек ниток никогда не выходил, как бы прилежна ни была игла.
Лабакан приобрел много заказчиков и скоро стал самым известным портным в окружности. Он кроил одежду, делал на ней своей иглой первый стежок, и игла тотчас же безостановочно работала дальше, пока одежда не была готова. Скоро мастер Лабакан имел заказчиком весь город, потому что работал прекрасно и необыкновенно дешево. Только над одним жители Александрии покачивали головой, — что он работает совсем без подмастерьев и при запертых дверях.
Так исполнилось изречение ящичка, обещавшее счастье и богатство. Счастье и богатство, хотя и в скромной мере, сопровождали доброго портного, и когда он слышал о славе молодого султана Омара, которая была у всех на устах, когда он слышал, что этот храбрый султан — гордость и любовь своего народа и ужас своих врагов, тогда прежний принц думал про себя: «Однако лучше, что я остался портным, ведь добиваться чести и славы очень опасная вещь».
Так жил Лабакан, довольный собой, уважаемый своими согражданами, и если со временем игла не потеряла своей силы, то она еще и теперь шьет вечными нитками доброй феи Адользаиды.
С восходом солнца караван выступил и скоро пришел в Биркет эль-Гад, или Источник Паломников, откуда до Каира было только три часа пути. В это время караван ожидали, и скоро купцы с радостью увидели, что навстречу им идут их друзья из Каира. Они въехали в город через ворота Бебель Фальх, потому что въезжать через эти ворота, если ехать из Мекки, считается счастливым предзнаменованием, так как через них проехал Пророк.
На площади четверо турецких купцов простились с незнакомцем и греческим купцом Цалейкосом и пошли со своими друзьями домой. А Цалейкос указал незнакомцу хороший караван-сарай и пригласил его пообедать с ним. Незнакомец согласился и обещал явиться, как только переоденется.
Грек сделал все приготовления, чтобы хорошенько угостить незнакомца, которого во время путешествия он полюбил. Когда кушанья и напитки были расставлены в надлежащем порядке, он сел ожидать своего гостя.
Он услыхал, как незнакомец медленными и тяжелыми шагами поднимался по коридору, который вел к его комнате, и встал, чтобы радушно встретить и поприветствовать его у порога, но открыв дверь он в ужасе отступил назад, потому что перед ним предстал страшный Красный Плащ. Он еще раз бросил на него взгляд, — это был не обман: та же высокая, повелительная фигура и маска, из-под которой на него сверкали темные глаза; красный плащ с золотым шитьем был уж слишком хорошо знаком ему по самым ужаснейшим часам его жизни.
В груди Цалейкоса заволновались противоречивые чувства. Он давно примирился с этим образом своих воспоминаний и простил ему, но его вид опять растерзал все его раны. Все те мучительные часы страха смерти и та скорбь, которая отравила расцвет его жизни, мгновенно пронеслись в его душе.
— Чего ты хочешь, ужасный человек? — воскликнул грек, когда привидение все еще неподвижно стояло на пороге. — Уйди скорей отсюда, чтобы мне не проклинать тебя!
— Цалейкос! — сказал из-под маски знакомый голос. — Цалейкос! Ты так встречаешь своего гостя?
Говоривший это снял маску и откинул плащ — это был незнакомец Селим Барух.
Но Цалейкос, по-видимому, еще не успокоился. Ему было страшно незнакомца, ведь уж слишком ясно он узнал в нем того неизвестного с Ponte Vecchio. Но старая привычка к гостеприимству победила, и он молча сделал незнакомцу знак сесть к нему за стол.
— Я угадываю твои мысли, — заговорил незнакомец, когда они сели. — Твои глаза вопросительно смотрят на меня. Я мог бы молчать и никогда больше не показываться твоим взорам, но я должен дать тебе отчет и поэтому решился, даже с опасностью, что ты проклянешь меня, явиться перед тобой в своем старом виде. Ты однажды сказал мне: «Вера моих отцов повелевает мне любить его, притом он, может быть, несчастнее меня!» Поверь этому, друг мой, и выслушай мое оправдание.
Я должен начать издалека, чтобы быть для тебя вполне понятным. Я родился в Александрии от христианских родителей. Мой отец, младший сын старого известного французского дома, был в Александрии консулом своей страны. С десятого года я воспитывался во Франции у брата моей матери и только через несколько лет после начала революции покинул свое отечество, чтобы с дядей, который в стране своих предков уже не был в безопасности, искать убежища за морем, у моих родителей. Мы вышли на берег, исполненные надежды снова найти в родительском доме покой и мир, которых нас лишил восставший французский народ. Но увы! Я нашел в доме своего отца не все так, как должно было быть. Правда, внешние потрясения бурного времени туда еще не достигли, но тем неожиданнее посетило мой дом глубокое горе. Мой брат, молодой, подававший надежды человек, первый секретарь моего отца, только недавно женился на молодой девушке, дочери флорентийского дворянина, который жил по соседству с нами. За два дня до нашего прибытия она вдруг исчезла, причем ни наша семья, ни ее отец не могли найти от нее ни малейшего следа. Наконец стали думать, что она во время прогулки решилась зайти слишком далеко и попала в руки разбойников. Для моего бедного брата эта мысль была почти более утешительна, нежели истина, которая нам очень скоро открылась. Вероломная женщина уехала на корабле с одним молодым неаполитанцем, с которым она познакомилась в доме своего отца. Мой брат, крайне возмущенный этим поступком, употреблял все, чтобы наказать виновную, но напрасно: его попытки, которые в Неаполе и Флоренции возбудили внимание, послужили только к тому, чтобы довершить несчастье его и всех нас. Флорентийский дворянин уехал назад в свое отечество под предлогом добиться права для моего брата, а на самом деле, чтобы погубить нас. Во Флоренции он прекратил все те розыски, которые начал мой брат, и сумел так хорошо воспользоваться своим влиянием, приобретенным всякими способами, что мой отец и брат стали подозрительны для нашего правительства. Захваченные позорнейшими средствами, они были отвезены во Францию и там умерщвлены топором палача. Моя бедная мать сошла с ума, и только спустя десять долгих месяцев смерть избавила ее от этого ужасного состояния, которое, однако, в последние дни стало полным, ясным сознанием. Таким образом, теперь я был на свете совсем один. Только одна мысль занимала мою душу, только одна мысль заставляла меня забывать мою печаль — это было то мощное пламя, которое в свой последний час зажгла во мне моя мать.
В последние часы, как я тебе сказал, ее сознание вернулось. Она велела позвать меня и спокойно говорила о нашей судьбе и о своей кончине. А затем она всем велела уйти из комнаты, с торжественным видом поднялась со своего бедного ложа и сказала, что я могу получить ее благословение, если поклянусь ей исполнить то, что она поручит мне. Тронутый словами умирающей матери, я с клятвой обещал сделать все, что она скажет мне. Затем она разразилась проклятиями флорентийцу и его дочери и, с ужаснейшими угрозами проклясть меня, поручила мне отомстить ему за мой несчастный дом. Она умерла на моих руках. Эта мысль о мести уже давно дремала в моей душе — теперь она пробудилась со всей силой. Я собрал остатки отцовского имущества и поклялся себе рисковать всем для своей мести или самому тоже погибнуть.
Скоро я был во Флоренции, где проживал тайно, как только можно было; но мой план был очень затруднен положением, в котором находились мои враги. Старый флорентиец сделался губернатором и, таким образом, имел в руках все средства погубить меня при самом ничтожном подозрении. Мне пришел на помощь случай. Однажды вечером я увидел, что по улицам идет человек в знакомой ливрее. Его нетвердая походка, мрачный взгляд и вполголоса произносимые итальянские ругательства позволили мне узнать слугу флорентийца, старого Пьетро, которого я знал уже в Александрии. Я не сомневался, что он сердит на своего господина, и решил воспользоваться его настроением. Он, по-видимому, был очень поражен, увидев меня здесь, и стал жаловаться мне на свое горе, что ни в чем не может больше угодить своему господину, с тех пор как он стал губернатором. Мое золото, при поддержке его гнева, скоро склонило его на мою сторону. Теперь самое трудное было устранено, я нанял человека, который во всякий час открывал мне двери моего врага, и вот мой план мести созревал все быстрее. Мне казалось, что жизнь старого флорентийца имеет слишком ничтожное значение сравнительно с гибелью моего дома. Он должен был видеть убитым свое самое любимое существо, а это была его дочь Бианка. Ведь это она совершила с моим братом такое постыдное злодеяние, ведь все-таки она была главной причиной нашего несчастья. Моему сердцу, жаждавшему мести, было даже очень желанным известие, что именно в это время Бианка хочет во второй раз выйти замуж. Было решено, что она должна умереть. Но для самого меня это дело было страшно, а силам Пьетро я тоже слишком мало доверял; поэтому мы стали высматривать человека, который мог бы исполнить это. Среди флорентийцев я никого не решался нанять, потому что против губернатора никто не предпринял бы ничего подобного. Тогда Пьетро пришел в голову план, который я впоследствии привел в исполнение; вместе с тем он предложил тебя, самого подходящего как иностранца и врача. Ход дела ты знаешь. Мое предприятие разбивалось, по-видимому, только о твою чересчур большую осторожность и честность. Поэтому нужен был случай с плащом.
Пьетро открыл нам калитку у дворца губернатора. Он же и вывел бы нас, если бы мы не убежали, испуганные ужасным зрелищем, которое представилось нам через щель в двери. Гонимый ужасом и раскаянием, я убежал больше чем на двести шагов, пока не упал на церковной паперти. Там только я опять опомнился, и моей первой мыслью был ты и твоя страшная участь, если тебя найдут в доме.
Я пробрался к дворцу, но не мог найти никакого следа ни от Пьетро, ни от тебя. Калитка была отворена — таким образом я стал по крайней мере надеяться, что ты мог бы воспользоваться удобным случаем к бегству.
Но когда наступил день, страх быть открытым и непреодолимое чувство раскаяния уже не позволили мне оставаться в стенах Флоренции. Я поспешил в Рим. Представь себе мое смущение, когда через несколько дней везде стали рассказывать эту историю, прибавляя, что убийцу, греческого врача, поймали. Я вернулся во Флоренцию с боязливым опасением; ведь если уже раньше моя месть казалась мне слишком сильной, то теперь я проклинал ее, потому что для меня она была слишком дорого куплена твоей жизнью. Я приехал в тот самый день, который лишил тебя руки.
Я умолчу о том, что я чувствовал, когда видел, как ты входишь на эшафот и так мужественно страдаешь. Но в то время, когда твоя кровь лилась ручьем, во мне утвердилось решение усладить тебе остальные дни твоей жизни. Что произошло дальше — ты знаешь. Мне остается только еще сказать, зачем я совершал с тобой это путешествие.
Как тяжелое бремя, меня угнетала мысль, что ты мне все еще не простил; поэтому я решил прожить с тобой много дней и наконец отдать тебе отчет о том, что я сделал с тобой.
Грек молча выслушал своего гостя. Когда гость окончил, он с кротким взглядом подал ему правую руку.
— Я хорошо знал, что ты должен быть несчастнее меня, потому что тот ужасный поступок, как темная туча, будет вечно омрачать твои дни. Я прощаю тебя от всего сердца! Но позволь мне еще один вопрос: как ты попал под этой внешностью в пустыню? Что ты предпринял, купив мне в Константинополе дом?
— Я поехал назад в Александрию, — отвечал спрошенныи. — В моей груди кипела ненависть ко всем людям, пламенная ненависть особенно к тем народам, которые называются образованными. Поверь мне, среди моих мусульман мне было лучше! Едва я пробыл в Александрии несколько месяцев, как последовала высадка моих соотечественников. Я видел в них только палачей моего отца и моего брата, поэтому я собрал из своих знакомых нескольких единомышленников и присоединился к тем храбрым мамелюкам, которые так часто делались ужасом французского войска. Когда поход был кончен, я не мог решиться вернуться к мирным занятиям. Я стал жить со своими друзьями скитальческой, бродячей жизнью, посвященной борьбе и охоте. Я живу довольным среди этих людей, которые почитают меня как своего государя; ведь если мои азиаты и не так образованы, как ваши европейцы, то они зато очень далеки от зависти и клеветы, от эгоизма и честолюбия.
Цалейкос поблагодарил незнакомца за его сообщение, но не скрыл от него, что нашел бы более соответствующим его званию, его образованию, если бы он жил и действовал в христианских, в европейских странах. Он схватил руку незнакомца и стал просить его ехать с ним, жить и умереть у него.
Тронутый гость посмотрел на грека.
— Из этого я узнаю, — сказал он, — что ты мне вполне простил, что ты любишь меня. Прими за это мою искреннейшую благодарность.
Он вскочил и во весь свой рост встал перед греком, который почти испугался воинственной наружности, мрачно сверкавших глаз и глухого таинственного голоса своего гостя.
— Твое предложение прекрасно, — сказал незнакомец, — для всякого другого оно было бы заманчиво, но я не могу воспользоваться им. Мой конь уже стоит оседланным, мои слуги уже давно ждут меня. Прощай, Цалейкос!
Друзья, которых судьба так чудесно свела вместе, обнялись на прощанье.
— А как мне назвать тебя? Как зовут моего гостя, который вечно будет жить в моей памяти? — спросил грек.
Незнакомец долго смотрел на него, еще раз пожал ему руку и сказал:
— Меня называют господином пустыни, я — разбойник Орбазан!
