В ночной редакции газеты «Известия» ярко горели шары и толстый выпускающий редактор на свинцовом столе верстал вторую полосу с телеграммами «По Союзу Республик». Одна гранка попалась ему на глаза, он всмотрелся в нее через пенснэ и захохотал, созвал вокруг себя корректоров из корректорской и метранпажа и всем показал эту гранку. На узенькой полоске сырой бумаги было напечатано:
«Грачевка, Смоленской губернии. В уезде появилась курица величиною с лошадь и лягается, как конь». Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья».
Наборщики страшно хохотали.
— В мое время, — заговорил выпускающий, хихикая жирно, — когда я работал у Ванн Сытина в «Русском Слове», допивались до слонов. Это верно. А теперь, стало быть, до страусов.
Наборщики хохотали,
— А, ведь, верно, страус, — заговорил метранпаж; — что же ставить, Иван Вонифатьевич?
— Да что ты, сдурел, — ответил выпускающий, — я удивляюсь, как секретарь пропустил, — просто пьяная телеграмма.
— Попраздновали, это верно, — согласились наборщики и метранпаж убрал со стола сообщение о страусе.
Поэтому «Известия» и вышли на другой день, содержа, как обыкновенно, массу интересного материала, но без каких бы то ни было намеков на грачевского страуса. Приват-доцент Иванов, аккуратно читающий «Известия», у себя в кабинете свернул лист, зевнув, молвил: ничего интересного, и стал надевать белый халат. Через некоторое время в кабинете у него загорелись горелки и заквакали лягушки. В кабинете же профессора Персикова была кутерьма. Испуганный Панкрат стоял и держал руки по швам.
— Понял… слушаю-с, — говорил он.
Персиков запечатанный сургучом пакет вручил ему, говоря:
— Поедешь прямо в отдел животноводства к этому заведующему Птахе и скажешь ему прямо, что он — свинья. Скажи, что я так, профессор Персиков, так и сказал. И пакет ему отдай.
«Хорошенькое дело»… — подумал бледный Панкрат и убрался с пакетом.
Персиков бушевал.
— Это чорт знает, что такое, — скулил он, разгуливая по кабинету и потирая руки в перчатках, — это неслыханное издевательство надо мной и над зоологией. Эти проклятые куриные яйца везут грудами, а я 2 месяца не могу добиться необходимого. Словно до Америки далеко! Вечная кутерьма, вечное безобразие, — он стал считать по пальцам: ловля… ну, десять дней самое большее, ну, хорошо — пятнадцать… ну, хорошо, двадцать и перелет два дня, из Лондона в Берлин день… Из Берлина к нам шесть часов… какое-то неописуемое безобразие…
Он яростно набросился на телефон и стал куда-то звонить.
В кабинете у него было все готово для каких-то таинственных и опаснейших опытов, лежала полосами нарезанная бумага для заклейки дверей, лежали водолазные шлемы с отводными трубками и несколько баллонов, блестящих как ртуть, с этикеткою «доброхим», «не прикасаться» и рисунком черепа со скрещенными костями.
Понадобилось по меньшей мере три часа, чтоб профессор успокоился и приступил к мелким работам. Так он и сделал. В институте он работал до одиннадцати часов вечера, и поэтому ни о чем не знал, что творится за кремовыми стенами. Ни нелепый слух, пролетевший по Москве о каких-то змеях, ни странная выкрикнутая телеграмма в вечерней газете ему остались неизвестны, потому что доцент Иванов был в Художественном театре на «Федоре Иоанновиче», и, стало быть, сообщить новость профессору было некому.
Персиков около полуночи приехал на Пречистенку и лег спать, почитав еще на ночь в кровати какую-то английскую статью в журнале «Зоологический Вестник», полученном из Лондона. Он спал, да спала и вся вертящаяся до поздней ночи Москва, и не спал лишь громадный серый корпус на Тверской ул. во дворе, где страшно гудели, потрясая все здание, ротационные машины «Известий». В кабинете выпускающего происходила невероятная кутерьма и путаница. Он совершенно бешеный, с красными глазами метался, не зная что делать, и посылал всех к чортовой матери. Метранпаж ходил за ним и, дыша винным духом, говорил:
— Ну что же, Иван Вонифатьевич, не беда, пускай завтра утром выпускают экстренное приложение. Не из машины же номер выдирать.
Наборщики не разошлись домой, а ходили стаями, сбивались кучами и читали телеграммы, которые шли теперь всю ночь напролет, через каждые четверть часа, становясь все чудовищнее и страшнее. Острая шляпа Альфреда Бронского мелькала в ослепительном розовом свете, заливавшем типографию, и механический толстяк скрипел и ковылял, показываясь то здесь, то там. В под’езде хлопали двери и всю ночь появлялись репортеры. По всем 12 телефонам типографии звонили непрерывно и станция почти механически подавала в ответ на загадочные трубки «занято», «занято», и на станции перед бессонными барышнями пели и пели сигнальные рожки…
Наборщики облепили механического толстяка и капитан дальнего плавания говорил им:
— Аэропланы с газом придется посылать.
— Не иначе, — отвечали наборщики, — ведь это что ж такое. — Затем страшная матерная ругань перекатывалась в воздухе и чей-то визгливый голос кричал:
— Этого Персикова расстрелять надо.
— При чем тут Персиков, — отвечали из гущи, — этого сукина сына в совхозе — вот кого расстрелять.
— Охрану надо было поставить, — выкрикивал кто-то.
— Да, может, это вовсе и не яйца.
Все здание тряслось и гудело от ротационных колес и создавалось такое впечатление, что серый неприглядный корпус полыхает электрическим пожаром.
Занявшийся день не остановил его. Напротив, только усилил, хоть и электричество погасло. Мотоциклетки одна за другой вкатывались в асфальтовый двор, вперемежку с автомобилями. Вся Москва встала и белые листы газеты одели ее, как птицы. Листы сыпались и шуршали у всех в руках, и у газетчиков к одиннадцати часам дня не хватило номеров, несмотря на то, что «Известия» выходили в этом месяце с тиражом в полтора миллиона зкземпляров. Профессор Персиков выехал с Пречистенки на автобусе и прибыл в институт. Там его ожидала новость. В вестибюле стояли аккуратно обшитые металлическими полосами деревянные ящики, в количестве трех штук, испещренные заграничными наклейками на немецком языке и над ними царствовала одна русская меловая надпись: «осторожно — яйца».
Бурная радость овладела профессором.
— Наконец-то, — вскричал он. — Панкрат, взламывай ящики немедленно и осторожно, чтобы не побить. Ко мне в кабинет.
Панкрат немедленно исполнил приказание и через четверть часа в кабинете профессора, усеянном опилками и обрывками бумаги, забушевал его голос.
— Да они что же, издеваются надо мною, что ли, — выл профессор, потрясая кулаками и вертя в руках яйца, — это какая-то скотина, а не Птаха. Я не позволю смеяться надо мной. Это что такое, Панкрат?
— Яйца-с, — отвечал Панкрат горестно.
— Куриные, понимаешь, куриные, чорт бы их задрал! На какого дьявола они мне нужны. Пусть посылают их этому негодяю в его совхоз!
Персиков бросился в угол к телефону, но не успел позвонить.
— Владимир Ипатьич! Владимир Ипатьич! — загремел в коридоре института голос Иванова.
Персиков оторвался от телефона и Панкрат стрельнул в сторону, давая дорогу приват-доценту. Тот вбежал в кабинет, вопреки своему джентльменскому обычаю, не снимая серой шляпы, сидящей на затылке, и с газетным листом в руках.
— Вы знаете, Владимир Ипатьич, что случилось, — выкрикивал он и взмахнул перед лицом Персикова листом с надписью: «экстренное приложение», посредине которого красовался яркий цветной рисунок.
— Нет, выслушайте, что они сделали, — в ответ закричал, не слушая, Персиков, — они меня вздумали удивить куриными яйцами. Этот Птаха форменный идиот, посмотрите!
Иванов совершенно ошалел. Он в ужасе уставился на вскрытые ящики, потом на лист, затем глаза его почти выпрыгнули с лица.
— Так вот что, — задыхаясь забормотал он, — теперь я понимаю… Нет, Владимир Ипатьич, вы только гляньте, — он мгновенно развернул лист и дрожащими пальцами указал Персикову на цветное изображение. На нем, как страшный пожарный шланг, извивалась оливковая в желтых пятнах змея, в странной смазанной зелени. Она была снята сверху, с легонькой летательной машины, осторожно скользнувшей над змеей, — кто это по вашему, Владимир Ипатьич?
Персиков сдвинул очки на лоб, потом передвинул их на глаза, всмотрелся в рисунок и сказал в крайнем удивлении:
— Что за чорт. Это… да это анаконда, водяной удав…
Иванов сбросил шляпу, опустился на стул и сказал, выстукивая каждое слово кулаком по столу:
— Владимир Ипатьич, эта анаконда из Смоленской губернии. Что-то чудовищное. Вы понимаете, этот негодяй вывел змей вместо кур и, вы поймите, они дали такую же самую феноменальную кладку, как лягушки!
— Что такое? — ответил Персиков и лицо его сделалось бурым… — Вы шутите, Петр Степанович… Откуда?
Иванов онемел на мгновение, потом получил дар слова и тыча пальцем в открытый ящик, где сверкали беленькие головки в желтых опилках, сказал:
— Вот откуда.
— Что-о?! — завыл Персиков, начиная соображать.
Иванов совершенно уверенно взмахнул двумя сжатыми кулаками и закричал:
— Будьте покойны. Они ваш заказ на змеиные и страусовые яйца переслали в совхоз, а куриные вам по ошибке.
— Боже мой… боже мой, — повторил Персиков и, зеленея лицом, стал садиться на винтящийся табурет.
Панкрат совершенно одурел у двери, побледнел и онемел. Иванов вскочил, схватил лист и, подчеркивая острым ногтем строчку, закричал в уши профессору:
— Ну, теперь они будут иметь веселую историю!.. Что теперь будет, я решительно не представляю. Владимир Ипатьич, вы гляньте, — и он завопил вслух, вычитывая первое попавшееся место со скомканного листа… — Змеи идут стаями в направлении Можайска… откладывая неимоверные количества яиц. Яйца были замечены в Духовском уезде… Появились крокодилы и страусы. Части особого назначения… и отряды государственного управления прекратили панику в Вязьме после того, как зажгли пригородный лес, остановивший движение гадов…
Персиков разноцветный, иссиня-бледный, с сумасшедшими глазами, поднялся с табурета и задыхаясь начал кричать:
— Анаконда… анаконда… водяной удав! Боже мой! — в таком состоянии его еще никогда не видали ни Иванов, ни Панкрат.
Профессор сорвал одним взмахом галстук, оборвал пуговицы на сорочке, побагровел страшным параличным цветом и, шатаясь, с совершенно тупыми стеклянными глазами, ринулся куда-то вон. Вопль разлетелся под каменными сводами института.
— Анаконда… анаконда… — загремело эхо.
— Лови профессора! — взвизгнул Иванов Панкрату, заплясавшему от ужаса на месте. — Воды ему… у него удар.
