Роман Диккенса «Приключения Оливера Твиста»: Глава XXIV
Глава трактует о весьма ничтожном предмете. Но это короткая глава, и она может оказаться не лишней в этом повествовании
Особа, нарушившая покой в комнате надзирательницы, была подобающей вестницей смерти. Преклонные годы согнули ее тело, руки и ноги дрожали, лицо, искаженное бессмысленной гримасой, скорее походило на чудовищную маску, начертанную карандашом сумасшедшего, чем на создание Природы.
Увы! Как мало остается лиц, сотворенных Природой, которые не меняются и радуют нас своей красотой! Мирские заботы, скорби и лишения изменяют их так же, как изменяют сердца; и только тогда, когда страсти засыпают и навеки теряют свою власть, рассеиваются взбаламученные облака и проясняется небесная твердь. Нередко бывает так, что лица умерших, даже напряженные и окоченевшие, принимают давно забытое выражение, словно у спящего ребенка, напоминая младенческий лик; такими мирными, такими безмятежными становятся снова эти люди, что те, кто знал их в пору счастливого детства, преклоняют колени у гроба и видят ангела, сошедшего на Землю.
Старая карга ковыляла по коридорам и поднималась по лестницам, невнятно бормоча что-то в ответ на ругань своей спутницы; наконец, приостановившись, чтобы отдышаться, она передала ей в руки свечу и последовала за ней, стараясь не отставать от своей куда более проворной начальницы, направлявшейся в комнату больной.
Это была жалкая каморка на чердаке. В дальнем ее углу горел тусклый свет. У постели сидела другая старуха; у камина стоял ученик аптекаря и делал себе зубочистку из гусиного пера.
— Вечер морозный, миссис Корни, — сказал этот молодой джентльмен вошедшей надзирательнице.
— В самом деле, очень морозный, сэр, — приседая, ответила та самым учтивым тоном.
— Вам следовало бы получать лучший уголь от ваших поставщиков, — заявил помощник аптекаря, разбивая заржавленной кочергой кусок угля в камине, — такой уголь не годится для морозной ночи.
— Совет выбирал его, сэр, — ответила надзирательница. — А совет мог бы позаботиться, по крайней мере о том, чтобы мы не мерзли, потому что работа у нас тяжелая.
Тут разговор был прерван стоном больной.
— О! — сказал молодой человек, поворачиваясь к кровати с таким видом, будто совсем забыл о пациентке. — Ее песенка спета, миссис Корни.
— Неужели, сэр? — спросила надзирательница.
— Я буду очень удивлен, если она протянет еще часа два, — сказал помощник аптекаря, сосредоточив внимание на острие зубочистки. — Организм совершенно разрушен. Посмотрите-ка, старушка, она дремлет?
Сиделка наклонилась к кровати и утвердительно кивнула головой.
— Быть может, она так и умрет, если вы не будете шуметь, — сказал, молодой человек. — Поставьте свечу на пол. Там она ей не помешает.
Сиделка исполнила приказание и в то же время покачала головой, как бы давая понять, что женщина так легко не умрет; затем она снова заняла свое место рядом с другой старухой, которая к тому времени возвратилась. Надзирательница с раздражением завернулась в шаль и присела в ногах кровати.
Помощник аптекаря, покончив с отделкой зубочистки, расположился перед камином и в течение десяти минут грелся у огня; наконец, по-видимому соскучившись, он пожелал миссис Корни успешного завершения ее трудов и на цыпочках удалился.
Посидев несколько минут молча, обе старухи отошли от кровати и, присев на корточки у огня, стали греть иссохшие руки. Приняв такую позу, они вели тихим голосом разговор, и, когда пламя отбрасывало призрачный отблеск на их сморщенные лица, их безобразие казалось ужасающим.
— Больше она ничего не говорила, Энни, милая, пока меня не было? — спросила та, что ходила за надзирательницей.
— Ни слова, — ответила вторая сиделка. — Сначала она щипала и ломала себе руки, но я их придержала, и она скоро утихомирилась. Сил у нее мало осталось, так что мне легко было ее успокоить. Для старухи я не так уж слаба, хотя и сижу на приходском пайке!
— Она выпила подогретое вино, которое ей прописал доктор? — спросила первая.
— Я пробовала влить ей в рот, — отозвалась вторая, — но зубы у нее были стиснуты, а за кружку она уцепилась так, что мне едва удалось ее вырвать; тогда я сама выпила вино, и оно пошло мне на пользу.
Осторожно оглянувшись и убедившись, что их не подслушивают, обе старые карги ближе придвинулись к огню в весело захихикали.
— Было время, — снова заговорила первая, — когда она сама сделала бы то же самое и как бы еще потом потешалась!
— Ну конечно! — подхватила другая. — Она была развеселая. Много, много славных покойничков она обрядила, и были они такие милые и аккуратные, как восковые куклы. Мои старые глаза их видели, эти старые руки их трогали, потому что я десятки раз ей помогала.
Вытянув дрожащие пальцы, старуха с восторгом помахала ими перед носом собеседницы, потом, пошарив в кармане, вытащила старую, выцветшую от времени жестяную табакерку, из которой насыпала немножко табаку на протянутую ладонь своей приятельницы и чуть-чуть побольше себе на ладонь. Пока они так развлекались, надзирательница, нетерпеливо ожидавшая, когда же, наконец, умирающая очнется, подошла к камину и резко спросила, долго ли ей еще ждать.
— Недолго, миссис, — ответила вторая старуха, подняв на нее глаза. — Всем нам недолго ждать смерти. Потерпите, потерпите! Скоро она заберет всех нас.
— Придержите язык, старая идиотка! — строго приказала надзирательница. — Отвечайте мне вы, Марта: впадала ли она и раньше в такое состояние?
— Много раз, — отозвалась первая старуха.
— Но больше это уже не повторится — добавила вторая, — то есть еще один разок она очнется, но ненадолго, попомните мое слово, миссис!
— Надолго или ненадолго, — с раздражением сказала надзирательница, — но когда она очнется, меня здесь уже не будет! И чтобы вы не смели меня больше беспокоить из-за пустяков! В мои обязанности не входит смотреть, как умирают здесь старухи, и я этого делать не стану. Запомните это, бесстыжие старые ведьмы! Если вы опять вздумаете меня дурачить, предупреждаю — я с вами быстро расправлюсь!
Разозлившись, она бросилась к двери, но крик обеих старух, повернувшихся к кровати, заставил ее оглянуться. Больная приподнялась в постели и простирала к ним руки.
— Кто это? — глухо кричала она.
— Тише, тише! — зашипела одна из старух, наклоняясь к ней. — Ложитесь, ложитесь!
— Живой я никогда уже больше не лягу!.. — отбиваясь, воскликнула женщина. — Я хочу что-то сказать ей. Подойдите ко мне! Ближе! Я буду шептать вам на ухо.
Она вцепилась в руку надзирательницы и, заставив ее сесть на стул у кровати, хотела заговорить, но, оглянувшись, заметила двух старух, которые, вытянув шею, приготовились с жадностью слушать.
— Прогоните их, — слабеющим голосом сказала больная. — Скорее, скорее!
Старые карги, завопив в один голос, принялись жалобно сетовать на то, что бедняжке очень худо и она не узнает лучших своих друзей, твердили, что ни за что ее не покинут, но надзирательница вытолкала их из комнаты, заперла дверь и вернулась к кровати. Очутившись за дверью, старые леди переменили тон и стали кричать в замочную скважину, что старуха Салли пьяна; это было довольно правдоподобно, так как в дополнение к умеренной дозе опиума, прописанного аптекарем, на нее подействовала последняя порция джина с водой, которым, по доброте сердечной, тайком угостили ее достойные старые леди.
— Теперь слушайте меня! — громко сказала умирающая, напрягая все силы, чтобы раздуть последнюю искру жизни. — Когда-то в этой самой комнате я ухаживала за молодой красоткой, лежавшей на этой самой кровати. Сюда ее принесли с израненными от ходьбы ногами, покрытыми грязью и кровью. Она родила мальчика и умерла. Сейчас я припомню… в каком году это было?..
— Неважно, в каком году, — перебила нетерпеливая слушательница. — Ну, дальше, что скажете о ней?
— Дальше… — пробормотала больная, впадая в прежнее полудремотное состояние, — что еще сказать о ней, что еще… Знаю! — воскликнула она, быстро выпрямившись; лицо ее было багровым, глаза были выпучены. — Я ее ограбила. Да, вот что я сделала! Она еще не окоченела, говорю вам — она еще не окоченела, когда я это украла!
— Что вы украли, да говорите же, ради бога? — вскричала надзирательница, сделав движение, словно хотела позвать на помощь.
— Одну вещь, — ответила женщина, прикрыв ей рот рукой. — Единственную вещь, какая у нее была. Ей нужна была одежда, чтобы не мерзнуть, нужна была пища, но эту вещь она сохраняла и прятала у себя на груди. Говорю вам — вещь была золотая! Чистое золото, которое могло спасти ей жизнь!
— Золото! — повторила надзирательница, наклонившись к упавшей на подушку женщине. — Говорите же, говорите… что дальше? Кто была мать? Когда это было?
— Она поручила мне сохранить ее, — со стоном продолжала больная, — и доверилась мне, единственной женщине, которая была при ней. Как только она мне показала эту вещь, висевшую у нее на шее, я сразу порешила ее украсть. Может быть, на моей душе лежит еще и смерть ребенка! Они бы лучше с ним обращались, если бы им все было известно.
— Что известно? — спросила надзирательница. — Да говорите же!
— Мальчик подрос и так походил на мать, — бессвязно продолжала больная, не обращая внимания на вопрос, — что я никогда не могла об этом забыть, стоило мне увидеть его лицо. Бедная женщина! Бедная женщина! И такая молоденькая! Такая кроткая овечка! Подождите. Я должна еще что-то сказать. Ведь я вам еще не все рассказала?
— Нет, нет, — ответила надзирательница, наклоняясь, чтобы лучше расслышать слабеющий голос умирающей. — Скорее, не то будет поздно!
— Мать, — сказала женщина, делая еще более отчаянное усилие, — мать, когда настали смертные муки, зашептала мне на ухо, что если ее ребенок родится живым и вырастет, то, может быть, придет день, когда он, услыхав о своей бедной молодой матери, не будет считать себя опозоренным. «О боже милостивый! — сказала она. — Будет ли это мальчик или девочка, пошли ему друзей в этом мире, полном невзгод, и сжалься над бедным, одиноким ребенком, брошенным на произвол судьбы!»
— Имя мальчика? — спросила надзирательница.
— Его назвали Оливером, — слабым голосом ответила женщина. — Золотая вещь, которую я украла…
— Да, да… говорите! — крикнула надзирательница.
Она нетерпеливо наклонилась к женщине, чтобы услышать ответ, но невольно отшатнулась, когда та медленно, не сгибаясь, снова приподнялась и села, потом, вцепившись обеими руками в одеяло, пробормотала что-то невнятное и упала на подушки.
— Умерла! — сказала одна из старух, врываясь в комнату, как только открылась дверь.
— И в конце концов ничего не сказала, — отозвалась надзирательница и спокойно ушла.
Обе старухи, готовясь к исполнению своей ужасной обязанности, были, по-видимому, слишком заняты, чтобы отвечать, и, оставшись одни, закопошились около тела.
