Рассказ Тургенева «Постоялый двор»: Страница 4
Аким заложил руки за спину.
— А вы лучше подумайте, — продолжала Кирилловна, — не попросить ли вам госпожу, чтоб оброку вам поспустить, что ли...
— Стало быть, дому так и пропадать, — повторил Аким прежним голосом.
— Аким Семеныч, я же вам говорю: нельзя. Вы сами это знаете лучше меня.
— Да. По крайней мере за сколько он пошел, двор-то?
— Не знаю я этого, Аким Семеныч; не могу вам сказать... Да что вы так стоите, — прибавила она, — присядьте.
— Постоим-с и так. Наше дело мужицкое, благодарим покорно.
— Какой же вы мужик, Аким Семеныч? Вы тот же купец, вас и с дворовым сравнить нельзя, что вы это? Не убивайтесь понапрасну. Не хотите ли чаю?
— Нет, спасибо, не требуется. Так за вами домик остался, — прибавил он, отделяясь от стены. — Спасибо и на этом. Прощенья просим, сударушка.
И он обернулся и вышел вон. Кирилловна одернула свой фартук и отправилась к барыне.
— А знать, я и впрямь купцом стал, — сказал самому себе Аким, остановившись в раздумье перед воротами. — Хорош купец! — Он махнул рукой и горько усмехнулся. — Что ж! Пойти домой!
И, совершенно забыв о Наумовой лошади, на которой приехал, поплелся он пешком по дороге к постоялому двору. Он еще не успел отойти первой версты, как вдруг услышал рядом с собой стук тележки.
— Аким, Аким Семеныч, — звал его кто-то.
Он поднял глаза и увидал знакомца своего, приходского дьячка Ефрема, прозванного Кротом, маленького, сгорбленного человечка с вострым носиком и слепыми глазками. Он сидел в дрянной тележонке, на клочке соломы, прислонясь грудью к облучку.
— Домой, что ль, идешь? — спросил он Акима.
Аким остановился.
— Домой.
— Хочешь подвезу?
— А пожалуй, подвези.
Ефрем посторонился, и Аким взлез к нему в телегу. Ефрем, который был, казалось, навеселе, принялся стегать свою лошаденку концами веревочных вожжей; она побежала усталой рысью, беспрестанно вздергивая незанузданной мордой.
Они проехали с версту, не сказав друг другу ни слова. Аким сидел, наклонив голову, а Ефрем так только бурчал что-то себе под нос, то понукая, то сдерживая лошадь.
— Куда ж это ты без шапки ходил, Семеныч? — внезапно спросил он Акима и, не дожидаясь ответа, продолжал вполголоса: — В заведеньице оставил, вот что. Питух ты; я тебя знаю и за то люблю, что питух; ты не бийца, не буян, не напрасливый; домостроитель ты, но питух, и такой питух — давно бы тебя пора под начало за это, ей-богу; потому это дело скверное... Ура! — закричал он вдруг во всё горло, — ура! ура!
— Стойте, стойте, — раздался вблизи женский голос, — стойте!
Аким оглянулся. К телеге через поле бежала женщина, до того бледная и растрепанная, что он ее сперва не узнал.
— Стойте, стойте, — простонала она опять, задыхаясь и махая руками.
Аким вздрогнул: это была его жена.
Он ухватил вожжи.
— А зачем останавливаться, — забормотал Ефрем, — для бабы-то останавливаться? Ну-у!
Но Аким круто осадил лошадь.
В это мгновение Авдотья добежала до дороги и так и повалилась прямо лицом в пыль.
— Батюшка, Аким Семеныч, — завопила она, — ведь и меня он выгнал!
Аким посмотрел на нее и не пошевелился, только еще крепче натянул вожжи.
— Ура! — снова воскликнул Ефрем.
— Так выгнал он тебя? — проговорил Аким.
— Выгнал, батюшка, голубчик мой, — ответила, всхлипывая, Авдотья. — Выгнал, батюшка. Говорит, дом теперь мой, так ступай, мол, вон.
— Важно, вот оно как хорошо... важно! — заметил Ефрем.
— А ты, чай, оставаться собиралась? — горько промолвил Аким, продолжая сидеть на телеге.
— Какое оставаться! Да, батюшка, — подхватила Авдотья, которая приподнялась было на колени и снова ударилась оземь, — ведь ты не знаешь, ведь я... Убей меня, Аким Семеныч, убей меня тут же, на месте...
— За что тебя бить, Арефьевна! — уныло возразил Аким, — сама ты себя победила! чего уж тут?
— Да ведь ты что думаешь, Аким Семеныч... Ведь денежки... твои денежки... Ведь нет их, твоих денежек-то... Ведь я их, окаянная, из подполицы достала, все их тому-то, злодею-то, Науму отдала, окаянная... И зачем ты мне сказал, куда ты деньги прячешь, окаянная я... Ведь он на твои денежки и дворик-то купил... злодей этакой...
Рыдания заглушали ее голос.
Аким схватился обеими руками за голову.
— Как! — закричал он наконец, — так и деньги все... и деньги, и двор, и ты это... А! из подполицы достала... достала... Да я убью тебя, змея подколодная...
И он соскочил с телеги...
— Семеныч, Семеныч, не бей, не дерись, — пролепетал Ефрем, у которого от такого неожиданного происшествия хмель начинал проходить.
— Нет, батюшка, убей меня, батюшка, убей меня, окаянную: бей, не слушай его, — кричала Авдотья, судорожно валяясь у Акимовых ног.
Он постоял, посмотрел на нее, отошел несколько шагов и присел на траву возле дороги.
Наступило небольшое молчание. Авдотья повернула голову в его сторону.
— Семеныч, а Семеныч, — заговорил Ефрем, приподнявшись в телеге, — полно тебе... Ведь уж того... беде-то не поможешь. Тьфу ты, какая оказия, — продолжал он словно про себя, — экая баба проклятая... Иди к нему, ты, — прибавил он, наклонившись через грядку к Авдотье, — вишь он ошалел.
Авдотья встала, приблизилась к Акиму и снова упала ему в ноги.
— Батюшка, — начала она слабым голосом...
Аким поднялся и пошел обратно к телеге. Она ухватилась за полу его кафтана.
— Пошла прочь! — крикнул он свирепо и оттолкнул ее.
— Куда же ты? — спросил его Ефрем, увидав, что он опять к нему садится.
— А ты хотел меня ко двору подвезти, — промолвил Аким, — так довези меня уж до своего двора... Моего-то вишь не стало. Купили вишь его у меня.
— А ну, изволь, поедем ко мне. А ее-то как?
Аким ничего не отвечал.
— А меня-то, меня-то, — подхватила с плачем Авдотья, — меня-то на кого ты оставляешь... куда же я-то пойду?
— А к нему ступай, — возразил, не оборачиваясь, Аким, — к кому ты деньги мои отнесла... Пошел, Ефрем!
Ефрем ударил по лошади, телега покатилась, Авдотья заголосила...
Ефрем жил в версте от Акимова двора, в маленьком домике, на поповской слободке, расположенной около одинокой пятиглавой церкви, недавно выстроенной наследниками богатого купца, в силу духовного завещания. Ефрем во всю дорогу ничего не говорил Акиму и только изредка потряхивал головой и произносил слова вроде: «ах ты!» да: «эх ты!» Аким сидел неподвижно, немного отворотясь от Ефрема. Наконец они приехали. Ефрем соскочил первый с телеги. Ему навстречу выбежала девочка лет шести, в низко подпоясанной рубашонке, и закричала:
— Тятя! Тятя!
— А где твоя мать? — спросил ее Ефрем.
— Спит в закутке.
— Ну, пущай спит. Аким Семеныч, что же вы, пожалуйте в комнатку.
(Надо заметить, что Ефрем «тыкал» его только спьяна; Акиму и не такие лица говорили: вы.)
Аким вошел в дьячкову избу.
— Вот сюда, на лавочку, пожалуйте, — говорил Ефрем. — Подите вы, пострелята, — крикнул он на трех других ребятишек, которые вместе с двумя исхудалыми и запачканными пеплом кошками появились вдруг из разных углов комнаты. — Подите вон! Брысь! Вот сюда, Аким Семеныч, сюда, — продолжал он, усаживая гостя, — да не прикажете ли чего?
— Что я тебе скажу, Ефрем, — произнес, наконец, Аким, — нельзя ли вина?
Ефрем встрепенулся.
— Вина? Мигом. Дома-то его у меня нету, вина-то, а вот я сейчас сбегаю к отцу Феодору. У него завсегда... Мигом сбегаю...
И он схватил свою ушастую шапку.
— Да побольше принеси, я заплачу, — крикнул ему вслед Аким. — На это денег-то у меня еще станет.
— Мигом! — повторил еще раз Ефрем, исчезая за дверью. Он действительно вернулся очень скоро с двумя штофами под мышкой, из которых один уже был раскупорен, поставил их на стол, достал два зеленые стаканчика, краюху хлеба и соли.
— Вот это люблю, — твердил он, садясь перед Акимом. — Чего горевать? — Он налил и ему и себе... и пустился болтать... Поступок Авдотьи его озадачил. — Удивительное, право, дело, — говорил он, — каким это образом произошло? Стало быть, он приворожил ее к себе... ась? Вот что значит жену-то как нужно строго соблюдать! В ежовых рукавицах держать ее следует. А все-таки вам домой заехать не худо; ведь там, чай, у вас добра много осталось.
И много еще подобных речей произнес Ефрем; он, когда пил, не любил молчать.
Через час вот что происходило в Ефремовом доме. Аким, который в течение всей попойки ни слова не отвечал на расспросы и замечания своего болтливого хозяина и только выпивал стакан за стаканом, спал на печи, весь красный, спал тяжелым и мучительным сном; ребятишки на него дивились, а Ефрем... Увы! Ефрем тоже спал, но только в очень тесном и холодном чулане, куда заперла его жена, женщина весьма мужественного и сильного телосложения. Он было отправился к ней, в закуту, и начал ей не то грозить, не то рассказывать что-то, но до того несообразно и непонятно выражался, что она тотчас же смекнула, в чем дело, взяла его за воротник и отвела куда следует. Впрочем, он спал в чулане очень хорошо и даже покойно. Привычка!
Кирилловна не совсем верно передала Лизавете Прохоровне разговор свой с Акимом... То же можно сказать и об Авдотье. Наум ее не выгнал, хотя она и сказала Акиму, что он ее выгнал; он не имел права ее выгонять... Он был обязан дать старым хозяевам время выбраться. Между им и Авдотьей происходили объяснения совсем другого рода.
Когда Аким с криком, что он поедет к барыне, выскочил на улицу, Авдотья обратилась к Науму, поглядела на него во все глаза и всплеснула руками.
— Господи! — начала она, — Наум Иваныч, что это такое? Вы наш двор купили?
— А что-с? — возразил тот. — Купил-с.
Авдотья помолчала и вдруг всполохнулась.
— Так вам вот на что деньги нужны были?
— Точно так изволите говорить-с. Эге, да, кажется, ваш муженек на моей лошади поехал, — прибавил он, услышав стук колес. — Каков молодец!
— Да ведь это грабеж после этого, — возопила Авдотья, — ведь это наши деньги, мужнины деньги, и двор наш...
— Нет-с, Авдотья Арефьевна, — перебил ее Наум, — двор был не ваш-с, к чему это говорить; двор был на господской земле, так и он господский, а деньги точно ваши были; только вы были, можно сказать, так добры и мне их пожертвовали-с; и я вам остаюсь благодарным и даже, при случае, вам их отдам, коли уж такой случай выдет-с; а только мне голяком оставаться не приходится, сами извольте рассудить.
Наум сказал всё это очень спокойно и даже с небольшой улыбкой.
— Батюшки мои! — закричала Авдотья, — да что же это такое? Что это? Да как я после этого мужу на глаза покажусь? Злодей ты, — прибавила она, с ненавистью глядя на молодое, свежее лицо Наума, — ведь я душу свою для тебя загубила, ведь я для тебя воровкой стала, ведь ты нас по миру пустил, злодей ты этакой! Ведь мне после этого только и осталось, что о̀сел себе на шею надеть, злодей, обманщик, погубитель ты мой...
И она зарыдала в три ручья...
— Не извольте беспокоиться, Авдотья Арефьевна, — промолвил Наум, — а скажу вам одно: своя рубашка к телу ближе; впрочем, на то и щука в море, Авдотья Арефьевна, чтобы карась не дремал.
— Куда же мы пойдем теперь, куда денемся? — с плачем лепетала Авдотья.
— А этого я не могу сказать-с.
— Да я зарежу тебя, злодей; зарежу, зарежу...
— Нет, этого вы не сделаете, Авдотья Арефьевна; к чему это говорить, а только, я вижу, мне теперь лучше отсюда уйти маленько, а то вы уж очень беспокоитесь... Прощенья просим-с; а завтра беспременно завернем... А работников своих уж вы позвольте мне прислать к вам сегодня, — прибавил он, между тем как Авдотья продолжала твердить сквозь слезы, что она и его и себя зарежет.
— Да вот они кстати и идут, — заметил он, глянув в окно, — А то, пожалуй, какая-нибудь беда, боже сохрани, приключится... Этак-то спокойнее будет. Вы уж, сделайте милость, пожиточки свои соберите сегодня-с, а они у вас покараулят и помогут вам, пожалуй. Просим прощения-с.