Очерк Салтыкова-Щедрина «Помпадуры и помпадурши»: Страница 28

Князь очень скоро научился у меня всем секретам ремесла; но по мере того, как он тверже становился на ноги, я больше и больше падал в его глазах. Первые два месяца он очень аккуратно уплатил мое жалованье, но на третий месяц прямо объявил мне, что я и весь не стою двух су. Когда же я начал умолять его, ссылаясь на престарелую мать и девицу-сестру, у которой единственное сокровище на земле -- ее добродетель, то он не только не внял голосу великодушия, но даже позволил себе несколько двусмысленностей насчет добродетели моей доброй, бедной сестры.
В ожидании, что бог просветит его сердце, я должен был удовлетвориться тем, что мне давали даром стол и квартиру. Но и тут дело не обошлось без важных оскорблений. У меня отняли мою прежнюю постель и заменили ее чем-то таким, чему на нашем прекрасном языке нет имени. За столом надо мной постоянно издевались, приняв, так сказать, за правило называть меня прохвостом. К несчастию, я имел неосторожность проговориться, что меня бивали в Париже при исполнении обязанностей, и этою ненужною откровенностью я сам, так сказать, приготовил бесконечную канву для разнообразнейших и неприличнейших шуток, с которыми эти неизобретательные сами по себе люди обращались ко мне. Сверх того, меня каждый раз непременно оставляли без какого-нибудь блюда (обыкновенно, с самою утонченною жестокостью, выбиралось то блюдо, которое я больше всего любил), и когда я жаловался на голод, то меня без церемоний отсылали в людскую. Но всего прискорбнее для меня было то, что при мне оскорбляли моего всемилостивейшего повелителя и императора Наполеона III, а в его лице и мою прекрасную, дорогую Францию. Так, например, спрашивали меня, правда ли, что Наполеон (они нарочно произносили это имя: Napoleoschkas -- уменьшительное презрительное) торговал в Лондоне гусями, или правда ли, что он вместе с Морни содержал в Нью-Йорке дом терпимости? и т.д. И все эти легкомысленные шуточки делались в то время, когда уже стоял на очереди грозный восточный вопрос...
Так продолжалось до осени. Наступили холода; а в моей комнате не вставляли двойных рам и не приказали топить ее. Я никогда не принадлежал к числу строптивых, но при первом жестоком уколе холода и моя самоотверженность дрогнула. Тут только я убедился, что надежда на то, что бог просветит сердце моего высокопоставленного амфитриона, есть надежда в высшей степени легкомысленная и несбыточная. Скрепя сердце я решился оставить негостеприимные степи и явился к князю с просьбой снабдить меня хотя такою суммой, которая была нужна, чтобы достигнуть берегов Сены.
-- Я уже не настаиваю на выдаче мне должного, monseigneur, -- сказал я, -- на выдаче того, что я заработал вдали от дорогой родины, питаясь горьким хлебом чужбины...
-- И хорошо делаешь, что не настаиваешь... chenapan! -- заметил он холодно.
-- Я прошу только одной милости: снабдить меня достаточной суммой, которая позволила бы мне возвратиться на родину и обнять мою дорогую мать!
-- Хорошо, я подумаю... chenapan!
Дни проходили за днями; мою комнату продолжали не топить, а он все думал. Я достиг в это время до последней степени прострации; я никому не жаловался, но глаза мои сами собой плакали. Будь в моем положении последняя собака -- и та способна была бы возбудить сожаление... Но он молчал!!
Впоследствии я узнал, что подобные действия на русском языке называются "шутками"... Но если таковы их шутки, то каковы же должны быть их жестокости!
Наконец он призвал меня к себе.
-- Хорошо, -- сказал он мне, -- я дам тебе четыреста франков, но ты получишь их от меня только в том случае, если перейдешь в православную веру.
Я с удивлением взглянул ему в глаза, но в этих глазах ничего не выражалось, кроме непреклонности, не допускающей никаких возражений.
Я не помню, как был совершен обряд... Я даже не уверен, был ли это обряд, и не исполнял ли роль попа переодетый чиновник особых поручений...
Справедливость требует, однако ж, сказать, что по окончании церемонии он поступил со мною как grand seigneur [вельможа], то есть не только отпустил условленную сумму сполна, но подарил мне прекрасную, почти не ношенную пару платья и приказал везти меня без прогонов до границ следующего помпадурства. Надежда не обманула меня: бог хотя поздно, но просветил его сердце!
Через двенадцать дней я был уже на берегах Сены и, вновь благосклонно принятый монсеньером Mona на службу, разгуливал по бульварам, весело напевая:

Les lois de la France,
Votre excellence!
Mourir, mourir,
Toujours mourir!
О, ma France!
О, ma mere!"
[Законы Франции, ваше превосходительство!
Умирать, умирать, всегда умирать!
О, моя Франция! О, мать моя!]

"La question d'Orient. Le plus sur moyen d'en venir a bout". Par un Observateur impartial. Leipzig. 1857. ("Восточный вопрос. Вернейший способ покончить с ним". Соч. Беспристрастного наблюдателя. Лейпциг. 1857) [подозревают, что под псевдонимом "Беспристрастный наблюдатель" скрывается один знаменитый московский археолог и чревовещатель; но так как подобное предположение ничем не доказано, то и этого автора я нашелся вынужденным поместить в число знатных иностранцев (прим. авт.)].
"Хочу рассказать, как один мой приятель вздумал надо мной пошутить и как шутка его ему же во вред обратилась.
На днях приезжает ко мне из Петербурга К***, бывший целовальник, а ныне откупщик и публицист. Обрадовались; сели, сидим. Зашла речь об нынешних делах. Что и как. Многое похвалили, иному удивились, о прочем прошли молчанием. Затем перешли к братьям-славянам, а по дороге и "больного человека" задели. Решили, что надо пустить кровь. Переговорив обо всем, вижу, что уже три часа, время обедать, а он все сидит.
-- Расскажи, -- говорит, -- как ты к черногорскому князю ездил?
Рассказал.
-- А не расскажешь ли, как ты с Палацким познакомился?
Рассказал.
-- Так ты говоришь, что "больному человеку" кровь пустить надо?
-- Непременно полагаю.
-- А нельзя ли как-нибудь другим манером его разорить?
-- Нельзя. Водки он не пьет.
Бьет три с половиной, а он все сидит. Зашла речь о предсказаниях и предзнаменованиях.
-- Снилось мне сегодня ночью, что я в гостях обедаю! -- вдруг говорит К***.
Или, другими словами, прямо навязывается ко мне на обед. В величайшем смущении смотрю на него, тщусь разгадать: какие еще новые шутки он со мной предпринять выдумает? Ибо, как человек богатый, он может предпринять многое такое, что другому и в голову не придет. Однако делать нечего; следуя законам московского хлебосольства, решаюсь покориться своей участи.
-- Дома, говорю, у меня ничего не готовлено, а вот в Новотроицкий, коли хочешь...
Сказал это и испугался.
-- В Новотроицкий так в Новотроицкий, -- говорит. -- Только, чур, на твой счет. Мне, брат, сегодня такая блажь в голову пришла: непременно на твой счет обедать хочу.
Делать нечего, поехали.
Выпили по рюмке очищенного и съели по небольшому кусочку ветчины. Мало. А между тем, по непомерной нынешней дороговизне, вижу, что уже за одно это придется заплатить не менее пятнадцати копеек с брата.
Тогда я счел, что с моей стороны долг гостеприимства уже исполнен и что засим я имею даже право рассчитывать, что и он свой долг выполнит, то есть распорядится насчет обеда. Ничуть не бывало. Уже рассказал я ему и о том, как я у Ганки обедал, и о том, как едва не отобедал у Гоголя, -- а он все смеется и никаких распоряжений не делает. Тогда дабы уничтожить в душе его всякие сомнения, я позвал полового и спросил у него счет.
-- А обедать-то как же? -- спросил меня К***.
-- Я, с своей стороны, сытехонек! -- ответил я, едва, впрочем, скрывая терзавший меня голод.
Тогда он, весело расхохотавшись, сказал:
-- Ну, брат, вижу, что тебя не победишь! Веришь ли, всю дорогу, из Петербурга ехавши, я твердил себе: не все мне его кормить! Пообедаю когда-нибудь я и на его счет! Вот те и пообедал!
Затем, когда недоразумение между нами кончилось, засели мы за стол, причем я, из предосторожности, завесил себе грудь салфеткою.
Подавали: селянку московскую из свежей осетрины -- прекрасную; котлеты телячьи паровые -- превосходные; жареного поросенка с кашей -- отменнейшего.
Зная исправность моего желудка, я ел с таким расчетом, чтоб быть сытым на три дня вперед.
Наевшись, стали опять беседовать о том, как бы "больного человека" подкузьмить; ибо, хотя К*** и откупщик, но так как многие ученые его гостеприимством во всякое время пользуются, то и он между ними приобрел некоторый в политических делах глазомер.
Прикидывали и так и этак. Флотов нет -- перед флотами. Денег нет -- перед деньгами. Все будет, коли люди будут; вот людей нет -- это так.
Сидим. Повесили головы.
Однако ж, когда выпили несколько здравиц, то постепенно явились и люди.
-- Как людей нет! кто говорит, что людей нет! да вот его пошлите! его! Гаврилу! да! -- кипятился К***, указывая на служившего нам полового.
И затем, разгорячаясь по мере каждой выпитой здравицы, он в особенности начал рекомендовать мне некоего N-ского помпадура, Петра Толстолобова, как человека, которому даже и перед Гаврилой предпочтение отдать можно.
-- Это такой человек! -- кричал он, -- такой человек! географии не знает, арифметики не знает, а кровь хоть кому угодно пустит! Самородок!
-- Поди он, чай, и в Стамбул-то доехать не сумеет! -- усомнился я.
-- Не сумеет -- это верно!
Задумались. Стали прикидывать, сколько у нас самородков в недрах земли скрывается: наук не знают, а кровь пустить могут!
-- Одна беда -- какими способами его в Стамбул водворить! Флотов нет! денег нет! -- восклицал К***.
-- Чудак ты, братец! сам же сейчас говорил, что флотов нет -- перед флотами!
-- Кто говорил, что флотов нет? я, что ли, говорил, что флотов нет? Никогда!! Я говорил...
Выпили еще здравицу и послали Палацкому телеграмму в Прагу. Заснули.
В 12 ночи проснулись.
-- Я, -- говорит К***, -- удивительнейший сон видел!
И рассказал мне, что во сне ему представилось, будто бы Толстолобов уж водворен в Стамбуле и пускает "больному человеку" кровь.
-- И так, братец, он ловко...
Но я, будучи уже трезв, ответил на это:
-- Не всегда сны сбываются, друг мой! Вот ты вчера видел во сне, что в гостях у меня обедаешь, а между тем кто из нас у кого в гостях отобедал? По сему можешь судить и о прочем.
Сказавши это, я вышел из трактира, он же остался в трактире, дабы на досуге обдумать истину, скрывавшуюся в словах моих.
Имеяй уши слышати -- да слышит!"

"Как мы везли Ямуцки прынц Иззедин-Музафер-Мирза в Рассею". Писал с натуры прынцов воспитатель Хабибулла Науматуллович, бывший служитель в атель Бельвю (в С.-Питембурхи, на Невским, против киятра. С двух до семи часов обеды по 1 и по 2 р. и по карте. Ужины. Завтраки) [какой странный воспитатель для молодого иомудского принца! -- может заметить читатель; совершенно согласен с справедливостью этого замечания, но изменить ничего не могу, (прим.авт.)]. Издание Общества покровительства животным.
"В пятницу, на масленой, только что успели мы отслужить господам, прибежал в наш атель Ахметка и говорит: -- Хабибулла! можешь учить прынца разум? -- Я говорю: могу! -- Айда, говорит, в Касимов, бери плакат и езжай в Ямудию!
Езжал Касимов, бирал плакат -- айда в Ямудию!
Езжал тамошний сталица. Чудной город, весь из песку. Сичас к прынцу.
-- Иззедин-Музафер-Мирза! -- говорю, -- хозяин атель Бельвю -- на самым Невским, против киятра, обеды по 1 и по 2 р. и по карте; ужины, завтраки -- прислал мине тибе разум учить -- айда в Питембурх!
-- Какой такой Питембурх? -- говорит.
Смешно мне стало.
-- Балшой ты ишак вырос, а Питембурх не знаешь!
Согласилси.
-- Айда, -- говорит, -- тольки учи меня разум, Хабибулла! пажалста учи!
Стали сбираться. Чимадан -- нет; сакваяж -- нет! Бида!
-- Есть ли, -- говорю, -- по крайности, орден у тебя? Наши господа ордена любят.
-- Есть, -- говорит, -- орден ишак. Сам делал.
-- Бери больше, -- говорю.
Ехали-ехали; плыли-плыли. Страсть!
Пескам ехали, полям ехали, лесам-горам ехали. Морям плыли, заливам-праливам плыли, рекам плыли, озерам не плыли...
Одначе приехали.
-- Какой такой страна? -- спрашивал прынц.
-- Балшой ты ишак вырос, а такой дурацкой вещь спрашиваешь. Не страна, а Рассея, говорю.
-- Учи мине разум, Хабибулла! пажалста учи!
Езжали один город -- один помпадур стричал.
-- Какой такой человек? -- говорил прынц.
-- Помпадур, -- говорит.
-- Бери орден ишак и термалама на халат!
Ишак брал, термалама брал, плечом целовал, ружьем стрелил... бида!
Другой город езжали, -- другой помпадур стричал.
-- Бери орден ишак и термалама на халат!
Ишак брал, термалама брал, плечом целовал, ружьем стрелил!
Сто верст езжали, тысячу верст езжали -- везде помпадур стричали. Народ нет, помпадур есть.
-- Хорошо здесь, -- говорит прынц, -- народ не видать, помпадур видать -- чисто!
В Маршанск на машини езжали -- машина как свистнет! Страсть! забоялси наш Иззедин-Музафер-Мирза, за живот взялси.
-- Умрешь здесь, -- говорил, -- айда домой, в Ямудию!
Досадно мне, ай-ай, как досадно стало.
-- Балшой, -- говорю, -- ты ишак вырос, а до места потерпеть не можешь!
Слышать не хочет -- шабаш!
-- Айда домой! -- говорит, -- риформа дома делать хочу!
Одну тольки станцию на машини езжали -- айда назад в Ямудию!
Ехали-ехали; плыли-плыли.
Один город езжали -- один помпадур стричал; другой город езжали -- другой помпадур стричал.
Ишак давал, термалама не давал. Жалко стало.
-- Ай-ай, хорошо здесь! -- говорил прынц, -- народ нет, помпадур есть -- чисто! Айда домой риформа делать!
Домой езжал, риформа начинал.
Народ гонял, помпадур сажал: риформа кончал".