Роман Гончарова «Обрыв»: Часть 4. Глава 1

Вера, расставшись с Райским, еще подождала, чутко вслушиваясь, не следует ли он за ней, и вдруг бросилась в кусты, раздвигая ветви зонтиком и скользя, как тень, по знакомой ей тропинке.

Она пробралась к развалившейся и полусгнившей беседке в лесу, который когда-то составлял часть сада. Крыльцо отделилось от нее, ступени рассохлись, пол в ней осел, и некоторые доски провалились, а другие шевелились под ногами. Оставался только покривившийся набок стол, да две скамьи, когда-то зеленые, и уцелела еще крыша, заросшая мхом.

В беседке сидел Марк. На столе лежало ружье и кожаная сумка.

Он подал Вере руку и почти втащил ее в беседку по сломанным ступеням.

- Что так поздно?

- Брат задержал, - сказала она, поглядев на часы. - Впрочем, я только четверть часа опоздала. Ну, что вы? ничего не случилось нового?

- А что должно случиться? - спросил он, - разве вы ждали?

- Не посадили ли на гауптвахту опять или в полицию? Я каждый день жду...

- Нет, я теперь стал осторожнее, после того как Райский порисовался и свеликодушничал, взял на себя историю о книгах...

- Вот этого я не люблю в вас, Марк...

- Чего "этого"?

- Какой-то сухости, даже злости ко всему, кроме себя. Брат не рисовался совсем, он даже не сказал мне. Вы не хотите оценить доброй услуги.

- Я ценю по-своему.

- Как волк оценил услугу журавля. Ну, что бы сказать ему "спасибо" от души, просто, как он просто сделал? Прямой вы волк! - заключила она, замахнувшись ласково зонтиком на него. - Все отрицать, порицать, коситься на всех... Гордость это или...

- Или что?

- Тоже рисовка, позированье, новый образ воспитания "грядущей силы"...

- Ах вы насмешница! - сказал он, садясь подле нее, - вы еще молоды, не пожили, не успели отравиться всеми прелестями доброго старого времени. Когда я научу вас человеческой правде?

- А когда я отучу вас от волчьей лжи?

- За словом в карман не ходите: умница! С вами не скучно. Если б еще к этому...

Он почесал задумчиво голову.

- В полицию посадили! - договорила она. - Кажется, только этого недостает для вашего счастья!

- Не будь вас, давно бы куда-нибудь упекли. Вы мешаете...

- Вам скучно жить мирно, бури хочется! А обещали мне и другую жизнь, и чего-чего не обещали! Я была так счастлива, что даже дома заметили экстаз. А вы опять за свое!

Он взял ее за руку.

- Хорошенькая рука, - сказал он, целуя несколько раз и потянулся поцеловать ее в щеку, но она отодвинулась.

- Опять нет! Скоро ли это воздержание кончится? Вы, должно быть, боитесь успенского поста? Или бережете ласки для...

- Не люблю я, когда вы шутите! - отдернув руку, сказала она. - Вы это знаете.

- Тон нехорош?

- Да, неприятный. Прежде отучитесь от него и вообще от этих волчьих манер: это и будет первый шаг к человеческой правде!

- Ах вы барышня! девочка! На какой еще азбуке сидите вы: на манерах да на тоне! Как медленно развиваетесь вы в женщину! Перед вами свобода, жизнь, любовь, счастье - а вы разбираете тон, манеры! Где же человек, где женщина в вас?.. Какая тут "правда"!

- Вот теперь, как Райский, заговорили...

- А что он, все страстен?

- Еще больше. Я не знаю, право, что с ним делать.

- Что? Дурачить, тянуть...

- Гадко, неловко, совестно, - сказала она, качая головой. И не умею я, это не мое дело!

- Совестно! вы думаете, он не дурачит вас?

Она покачала с сомнением головой.

- Нет, он, кажется, увлекается...

- Тем хуже; он ухаживает, как за своей крепостной. Эти стихи, что вы мне показывали, отрывки ваших разговоров - все это ясно, что он ищет развлечения. Надо его проучить...

- Лучше все открыть ему - он уедет. Он говорит, что тайна поддерживает в нем раздражение и что если он узнает все, то успокоится и уедет...

- Врет, не верьте, хитрит. А лишь узнает, то возненавидит вас или будет читать мораль, еще скажет, пожалуй, бабушке...

- Боже сохрани! - перебила Вера, вздрогнув, - если ей скажет кто-нибудь другой, а не мы сами... Ах, скорее бы! Уехать мне разве на время?..

- Куда вы уедете! Надолго - нельзя и некуда, а не надолго - только раздражите его. Вы уезжали, что ж вышло? Нет, одно средство, не показывать ему истины, а водить. Пусть порет горячку, читает стихи, смотрит на луну... Ведь он неизлечимый романтик... После отрезвится и уедет...

Она вздохнула в ответ.

- Он не романтик, а поэт, артист, - сказала она. - Я начинаю верить в него. В нем много чувства, правды... Я ничего не скрыла бы от него, если б у него у самого не было ко мне того, что он называл страстью. Только чтоб его немного охладить, я решаюсь на эту глупую, двойную роль... Лишь отрезвится, я сейчас ему скажу первая все - и мы будем друзья...

- Да ну его! - сказал Марк, взяв ее опять за руку. - Мы не затем сошлись, чтоб заниматься им.

Он молча целовал у ней руку. Она задумчиво отдала ее ему на волю.

- Ну что же вы? - спросила она, отряхивая задумчивость.

- А что?

- Что делали, с кем виделись это время? не проговорились ли опять чего-нибудь о "грядущей силе", да о "заре будущего", о "юных надеждах"? Я так и жду каждый день; иногда от страха и тоски не знаю куда деться!

- Нет, нет, - смеясь, сказал Марк, - не бойтесь. Я бросил этих скотов; не стоит с ними связываться.

- Ах, дай бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него не боюсь, а за вас у меня душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, - ему четырнадцать лет - и тот вдруг объявил матери, что не будет ходить к обедне.

- Что же?

- Высекли, стали добираться - отчего? На старшего показал. А тот забрался в девичью да горничным целый вечер проповедовал, что глупо есть постное, что бога нет и что замуж выходить нелепо...

- Ах! - с ужасом произнес Марк. - Ужель это правда: в девичьей! А я с ним целый вечер, как с путным, говорил, дал ему книг и...

- Уж он в книжную лавку ходил с ними: "Вот бы, говорит купцам, какими книгами торговали!.." Ну, если он проговорится про вас, Марк! - с глубоким и нежным упреком сказала Вера. - То ли вы обещали мне всякий раз, когда расставались и просили видеться опять?

- Все это было давно; теперь я не связываюсь с ними, после того как обещал вам. Не браните меня, Вера! - нахмурясь, сказал Марк.

Он тяжело задумался.

- Если б не вы, - сказал он, взяв ее опять за руку, - завтра бежал бы отсюда.

- А куда? Везде все то же; везде есть мальчики, которым хочется, чтоб поскорей усы выросли, и девичьи тоже всюду есть... Ведь взрослые не станут слушать. И вам не стыдно своей роли? - сказала она, помолчав и перебирая рукой его волосы, когда он наклонился лицом к ее руке. - Вы верите в нее, считаете ее не шутя призванием?

Он поднял голову.

- Роль - какую роль? вспрыснуть живой водой мозги?

- А вы убеждены, что это живая вода?

- Послушайте, Вера, я не Райский, - продолжал он, встав со скамьи. - Вы женщина, и еще не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы узнаете много тайн, которых и не снится девичьим головам и которых растолковать нельзя: они доступны только опыту... Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и в чем жизнь, а вы остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго - и еще учить хотите. А главное - не верите!

- Не сердитесь, - сказала она грудным голосом, от сердца, искренне, - я соглашаюсь с вами в том, что кажется мне верно и честно, и если нейду решительно на эту вашу жизнь и на опыты, так это потому, что хочу сама знать и видеть, куда иду.

- То есть хочу рассуждать!

- Чего же вы требуете? чтоб я не рассуждала?

- Чего, чего! - повторил он, - во-первых, я люблю вас и требую ответа полного... А потом верьте мне и слушайтесь! Разве во мне меньше пыла и страсти, нежели в вашем Райском, с его поэзией? Только я не умею говорить о ней поэтически, да и не надо. Страсть не разговорчива... А вы не верите, не слушаетесь!..

- Посмотрите, чего вы хотите, Марк: чтоб я была глупее самой себя! Сами проповедовали свободу, а теперь хотите быть господином и топаете ногой, что я не покоряюсь рабски...

- Если у вас нет доверия ко мне, вас одолевают сомнения, оставим друг друга, - сказал он, - так наши свидания продолжаться не могут...

- Да, лучше оставим, - сказала и она решительно, - а я слепо никому и ничему не хочу верить, не хочу! Вы уклоняетесь от объяснений, тогда как я только вижу во сне и наяву, чтоб между нами не было никакого тумана, недоразумений, чтоб мы узнали друг друга и верили... А я не знаю вас и... не могу верить!

- Ах, Вера! - сказал он с досадой, - вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский... Чем бы прямо от опыта допроситься истины... и тогда поверили бы... - говорил он, глядя в сторону. - Оставим все прочие вопросы - я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга... Так или нет?

- Что же, Марк, из этого?

- Ну, если мне не верите, так посмотрите кругом. Весь век живете в поле и лесу и не видите этих опытов... Смотрите сюда, смотрите там...

Он показал ей на кучку кружившихся друг около друга голубей, потом на мелькнувших одна вдогонку другой ласточек. "Учитесь у них, они не умничают!"

- Да, - сказала она, - смотрите и вы: вон они кружатся около гнезд.

Он отвернулся.

- Вон одна опять полетела, вероятно за кормом...

- И к зиме все разлетятся! - небрежно, глядя в сторону, говорил он.

- А к весне воротятся опять в то же гнездо, - заметила она.

- Я вот слушаюсь вас и верю, когда вижу, что вы дело говорите, - сказал он. - Вас смущала резкость во мне, - я сдерживаюсь. Отыскал я старые манеры и скоро буду, как Тит Никоныч, шаркать ножкой, кланяясь, и улыбаться. Не бранюсь, не ссорюсь, меня не слыхать. Пожалуй, скоро ко всенощной пойду... Чего еще!

- Все это шутки, - не того хотела я! - сказала она, вздохнув.

- Чего же?

- Всего! Если не всего, так многого! И до сих пор не добилась, чтоб вы поберегли себя... хоть для меня, перестали бы "вспрыскивать мозги" и остались здесь, были бы, как другие...

- А если я действую по убеждению?

- Чего вы хотите, чего надеетесь?

- Учу дураков!

- Чему? знаете ли сами? Тому ли, о чем мы с вами год здесь спорим? ведь жить так нельзя, как вы говорите. Это все очень ново, смело, занимательно...

- Э! мы опять за то же! опять с горы потянуло мертвым воздухом! - перебил Марк.

- Вот и весь ваш ответ, Марк! - сказала она кротко, - все прочь, все ложь, - а что правда - вы сами не знаете... Оттого я и недоверчива...

- У вас рефлексия берет верх над природой и страстью, - сказал он, - вы барышня, замуж хотите! Это не любовь!.. Это скучно! Мне надо любви, счастья... - твердил он, качая головой.

Вера вспыхнула.

- Если б я была барышня и хотела только замуж, то, конечно, выбрала бы для этого кого-нибудь другого, Марк, - сказала она, вставая с места.

- Простите - я груб! - извинялся он, целуя у ней руку. Но вы сдерживаете чувство, медлите чего-то, допытываетесь, вместо того чтоб наслаждаться.

- Допытываюсь, кто и что вы, потому что не шучу чувством. А вы на него смотрите легко, как на развлечение...

- Нет, как на насущную потребность, следовательно тоже не шучу... Какие шутки! Я не сплю по ночам, как Райский. Это пытка! Я никогда не думал, чтоб раздражение могло зайти так далеко!

Он говорил почти с злостью.

- Вы говорите, что любите, видите, что я люблю, я зову вас к счастью, а вы его боитесь...

- Нет, я только не хочу его на месяц, на полгода...

- А на целую жизнь и за гробом тоже? - насмешливо спросил он.

- Да, на целую жизнь! я не хочу предвидеть ему конца, а вы предвидите и предсказываете: я и не верю и не хочу такого счастья; оно неискренне и непрочно...

- Когда же я предсказывал?

- Много раз, не нарочно, может быть, а я не пропустила. "Что это за заглядыванье в даль? - твердили вы, - что за филистерство - непременно отмеривать себе счастье саженями да пудами? Хватай, лови его на лету, и потом, после двух, трех глотков беги прочь, чтоб не опротивело, и ищи другого! Не давай яблоку свалиться, рви его скорей и завтра рви другое. Не кисни на одном месте, как улитка, и не вешайся на одном сучке. Виснуть на шее друг друга, пока виснется, потом разойтись..." Это все вы раскидали по своим проповедям. Стало быть, у вас это сделалось убеждением.

- Ну, "стало быть", так что же? Вы видите, что это не притворство! Отчего же не верите?

- Оттого, что верю чему-то другому, лучше, вернее, и хочу...

- Обратить меня в эту веру?

- Да! - сказала она, - хочу, и это одно условие моего счастья; я другого не знаю и не желаю.

- Прощайте, Вера, вы не любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите слова, делаете выводы... И вот, всякий раз, как мы наедине, вы - или спорите, или пытаете меня, - а на пункте счастья мы все там же, где были... Любите Райского: вот вам задача! Из него, как из куклы, будете делать, что хотите, наряжать во все бабушкины отрепья или делать из него каждый день нового героя романа, и этому конца не будет. А мне некогда, у меня есть дела...

- А, видите, дела? А любовь, счастье - забава?

- А вы хотели бы, по-старому, из одной любви сделать жизнь, гнездо - вон такое, как у ласточек, сидеть в нем и вылетать за кормом? В этом и вся жизнь!

- А вы хотели бы на минуту влететь в чужое гнездо и потом забыть его.

- Да, если оно забудется. А если не забудется - воротиться. Или прикажете принудить себя воротиться, если и не хочется? Это свобода? Вы как хотели бы?

- Я этого не понимаю - этой птичьей жизни, - сказала она. - Вы, конечно, несерьезно указали вокруг, на природу, на животных.

- А вы - не животное? дух, ангел - бессмертное создание? Прощайте, Вера, мы ошиблись: мне надо не ученицу, а товарища...

- Да, Марк, товарища, - пылко возразила она, - такого же сильного, как вы - равного вам - да, не ученицу, согласна, - но товарища на всю жизнь! Так?

Он не отвечал на ее вопрос, как будто не слыхал его.

- Я думал, - продолжал он, - что мы скоро сойдемся и потом разойдемся, - это зависит от организмов, от темпераментов, от обстоятельств. Свобода с обеих сторон - и затем - что выпадет кому из нас на долю: радость ли обоим, наслаждение, счастье, или одному радость, покой, другому мука и тревоги - это уже не наше дело. Это указала бы сама жизнь, а мы исполнили бы слепо ее назначение, подчинились бы ее законам. А вы вдались в анализ последствий, миновали опыты - и оттого судите вкривь и вкось, как старая дева. Вы не отделались от бабушки, губернских франтов, офицеров и тупоумных помещиков. А где правда и свет - еще не прозрели! Я ошибся! Спи, дитя! Прощайте! Постараемся не видаться больше.

- Да, постараемся, Марк! - уныло произнесла она, - мы счастливы быть не можем... Ужели не можем! - всплеснув руками, сказала потом. - Что нам мешает! Послушайте... - остановила она его тихо, взяв за руку. - Объяснимся до конца... Посмотрим, нельзя ли нам согласиться?..

Она замолчала и утонула в задумчивости, как убитая.

Он ничего не отвечал, встряхнул ружье на плечо, вышел из беседки и пошел между кустов. Она оставалась неподвижная, будто в глубоком сне, потом вдруг очнулась, с грустью и удивлением глядела вслед ему, не веря, чтобы он ушел.

"Говорят: "кто не верит - тот не любит", - думала она, - я не верю ему, стало быть... и я... не люблю его? Отчего же мне так больно, тяжело... что он уходит? Хочется упасть и умереть здесь!.."

- Марк! - сказала она тихо.

Он не оглядывался.

- Марк! - громче повторила она.

Он шел.

- Марк! - кликнула она и прислушивалась, не дыша.

Марк быстро шел под гору. Она изменилась в лице и минут через пять машинально повязала голову косынкой, взяла зонтик и медленно, задумчиво поднялась на верх обрыва.

"Правда и свет, сказал он, - думала она, идучи, - где же вы? Там ли, где он говорит, куда влечет меня... сердце? И сердце ли это? И ежели я резонерка? Или правда здесь?.." - говорила она, выходя в поле и подходя к часовне.

Молча, глубоко глядела она в смотрящий на нее, задумчивый взор образа.

- Ужели он не поймет этого никогда и не воротится - ни сюда... к этой вечной правде... ни ко мне, к правде моей любви? - шептали ее губы. - Никогда! какое ужасное слово!