Роман Гончарова «Обрыв»: Часть 3. Глава 20

"Вот страсти хотел, - размышлял Райский, - напрашивался на нее, а не знаю, страсть ли это! Я ощупываю себя: есть ли страсть, как будто хочу узнать, целы ли у меня ребра, или нет ли какого-нибудь вывиха? Вон и сердце не стучит! Видно, я сам не способен испытывать страсть!"

Между тем Вера не шла у него с ума.

- Если она не любит меня, как говорит и как видно по всему, то зачем удержала меня? зачем позволила любить? Кокетство, каприз или... Надо бы допытаться... - шептал он.

Он искал глазами ее в саду и заметил у окна ее комнаты.

Он подошел к окну.

- Вера, можно прийти к тебе? - спросил он.

- Можно, только не надолго.

- Вот уж и не надолго! Лучше бы не предупреждала, а когда нужно - и прогнала бы, - сказал он, войдя и садясь напротив. - Отчего же не надолго?

- От того, что я скоро уеду на остров. Туда приедет Натали, и Иван Иванович, и Николай Иванович...

- Это священник?

- Да, он рыбу ловить собирается, а Иван Иванович зайцев стрелять.

- Вот и я бы пришел.

Она молчала.

- Или не надо?

- Лучше не надо, а то вы расстроите наш кружок. Священник начнет умные вещи говорить, Натали будет дичиться, а Иван Иванович промолчит все время.

- Ну, не приду! - сказал он и, положив подбородок на руки, стал смотреть на нее. Она оставалась несколько времени без дела, потом вынула из стола портфель, сняла с шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.

- Что это, не письма ли?

- Да, две записки, одну в ответ на приглашение Натальи Ивановны. Кучер ждет.

Она написала несколько слов и запечатала.

- Послушайте, брат, - закричите кого-нибудь в окно.

Он исполнил ее желание, Марина пришла и получила приказание отдать записку кучеру Василью. Потом Вера сложила руки.

- А другую записку? - спросил Райский.

- Еще успею.

- А! Значит, секрет!

- Может быть!

- Долго ли, Вера, у тебя будут секреты от меня?

- Если будут, так будут всегда.

- Если б ты знала меня короче - ты бы их все вверила мне, сколько их ни есть.

- Зачем?

- Так нужно - я люблю тебя.

- А мне не нужно...

- Но ведь это единственный способ отделаться от меня, если я тебе несносен.

- Нет, с тех пор как вы несколько изменились, я не хочу отделываться от вас.

- И даже позволила любить себя...

- Я пробовала запретить - что же вышло?

- И ты решилась махнуть рукой?

- Да, оставить вам на волю, думала, лучше пройдет, нежели когда мешаешь. Кажется, так и вышло... Вы же сами учили, что "противоречия только раздражают страсть..."

- Какая, однако, ты хитрая! - сказал он, глядя на нее лукаво - А зачем остановила меня, когда я хотел уехать?

- Не уехали бы: история с чемоданом мне все рассказала.

- Так ты думаешь, страсть прошла?

- Никакой страсти не было: самолюбие, воображение. Вы артист, влюбляетесь во всякую красоту...

- Пожалуй, в красоту более или менее, но ты - красота красот, всяческая красота! Ты - бездна, в которую меня влечет невольно, голова кружится, сердце замирает - хочется счастья - пожалуй, вместе с гибелью. И в гибели есть какое-то обаяние...

- Это вы уже все говорили - и это нехорошо.

- Отчего нехорошо?

- Нехорошо!

- Да почему?

- Потому что... преувеличенно... следовательно - ложь.

- А если правда, если я искренен?

- Еще хуже.

- Почему?

- Потому что безнравственно.

- Вот тебе раз! Вера!.. Помилуй! ты точно бабушка!

- Да, на этот раз я на ее стороне.

- Безнравственно!

- Безнравственно: вы идете по следам Дон Жуана: но ведь и тот гадок...

- Говори мне, что я гадок, если я гадок, Вера, а не бросай камень в то, чего не понимаешь. Искренний Дон Жуан чист и прекрасен; он гуманный, тонкий артист, тип chef d'oeuvre {Совершенство (фр.).} между человеками. Таких, конечно, немного. Я уверен, что в байроновском Дон Жуане пропадал художник. Это влечение к всякой видимой красоте, все более к красоте женщины, как лучшего создания природы, обличает высшие человеческие инстинкты, влечение и к другой красоте, невидимой, к идеалам добра, изящества души, к красоте жизни! Наконец под этими нежными инстинктами у тонких натур кроется потребность всеобъемлющей любви! В толпе, в грязи, в тесноте грубеют эти тонкие инстинкты природы... Во мне есть немного этого чистого огня, и если он не остался до конца чистым, то виноваты... многие... и даже сами женщины...

- Может быть, брат, я не понимаю Дон Жуана; я готова верить вам... Но зачем вы выражаете страсть ко мне, когда знаете, что я не разделяю ее?

- Нет, не знаю.

- Ах, вы все еще надеетесь! - сказала она с удивлением.

- Я тебе сказал, что во мне не может умереть надежда, пока я не узнаю, что ты не свободна, любишь кого-нибудь...

- Хорошо, брат, положим, что я могла бы разделить вашу страсть - тогда что?

- Как что? Обоюдное счастье!

- Вы уверены, что могли бы дать его мне?

- Я - о боже, боже! - с пылающими глазами начал он, - да я всю жизнь отдал бы - мы поехали бы в Италию - ты была бы моей женой...

Она поглядела на него несколько времени.

- Сколько раз вы предлагали женщинам такое счастье? - спросила она.

- Бывали, конечно, встречи, но такого сильного впечатления никогда...

- Скажите еще, сколько раз говорили вы вот эти самые слова: не каждой ли женщине при каждой встрече?

- Что ты хочешь сказать этими вопросами, Вера? Может быть, я говорил и многим, но никогда так искренне...

Она глядела на него, а он на нее.

- Кто тебя развил так, Вера? - спросил он.

- Довольно, - перебила она. - Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали бы мне счастье на полгода, на год, может быть больше, словом до новой встречи, когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я потом - как себе хочу! Сознайтесь, что так?

- Почему ты знаешь это? Зачем так судишь меня легко? Откуда у тебя эти мысли, как ты узнала ход страстей?

- Я хода страстей не знаю, но узнала немного вас - вот и все.

- Что ж ты узнала и от кого?

- От вас самих.

- От меня? Когда?

- Какая же у вас слабая память! Не вы ли рассказывали, как вас тронула красота Беловодовой и как напрасно вы бились пробудить в ней... луч... или ключ... или... уж не помню, как вы говорили, только очень поэтически.

- Беловодова! Это - статуя, прекрасная, но холодная и без души. Ее мог бы полюбить разве Пигмалион.

- А Наташа?

- Наташа! Разве я тебе говорил о Наташе?

- Забыли!

- Наташа была хорошенькая, но бесцветная, робкая натура. Она жила, пока грели лучи солнца, пока любовь обдавала ее теплом, а при первой невзгоде она надломилась и зачахла. Она родилась, чтоб как можно скорее умереть.

- А о Марфеньке что говорили? Чуть не влюбились!

- Это все так, легкие впечатления, на один, на два дня... Все равно, как бы я любовался картиной... Разве это преступление - почувствовать прелесть красоты, как теплоты солнечных лучей, подчиниться на неделю-другую впечатлению, не давая ему серьезного хода?..

- А самое сильное впечатление на полгода? Так?

- Нет, не так. Если б, например, ты разделила мою страсть, мое впечатление упрочилось бы навсегда, мы бы женились... Стало быть - на всю жизнь. Идеал полного счастья у меня неразлучен с идеалом семьи...

- Послушайте, брат. Вспомните самое сильное из ваших прежних впечатлений и представьте, что та женщина, которая его на вас сделала, была бы теперь вашей женой...

- Кто тебя развивает, ты вот что скажи? А ты все уклоняешься от ответа!

- Да вы сами. Я все из ваших разговоров почерпаю.

- Ты прелесть, Вера, ты наслаждение! у тебя столько же красоты в уме, сколько в глазах! Ты вся - поэзия, грация, тончайшее произведение природы! - Ты и идея красоты, и воплощение идеи - и не умирать от любви к тебе? Да разве я дерево! Вон Тушин, и тот тает...

Она сделала движение.

- Оставим это. Ты меня не любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет, я уеду, и ты никогда не услышишь обо мне. Дай мне руку, скажи дружески, кто учил тебя, Вера, - кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет на синей бумаге?.. - Может быть - и он. Прощайте, брат, вы кстати напомнили. Мне надо писать...

- И вот счастье где: и "возможно" и "близко", а не дается! - говорил он.

- Вы можете быть по-своему счастливы и без меня, с другой...

- С кем, скажи! Где они, эти женщины!..

- А те, кто отдает внаймы сердце на месяц, на полгода, на год, - а не со мной! - прибавила она.

- И ты не веришь мне, и ты не понимаешь! Кто же поверит и поймет?

Он задумался, а она взяла бумагу, опять написала карандашом несколько слов и свернула записку.

- Не позвать ли Марину? - спросил он.

- Нет, не надо.

Она спрятала записку за платье на грудь, взяла зонтик, кивнула ему и ушла.

Райский, не сказавши никому ни слова в доме, ушел после обеда на Волгу, подумывая незаметно пробраться на остров, и высматривал место поудобнее, чтобы переправиться через рукав Волги. Переправы тут не было, и он глядел вокруг, не увидит ли какого-нибудь рыбака.

Он прошел берегом с полверсты и, наконец, набрел на мальчишек, которые в полусгнившей, наполненной до половины водой лодке удили рыбу. Они за гривенник с радостью взялись перевезти его и сбегали в хижину отца за веслами.

- Куда везти? - спросили они.

- Все равно, причаливайте, где хотите.

- Вон там можно выйти, - указывал один.

- Вон-вось где: тут барин с барыней недавно вылазили..

- Какой барин?

- Кто их знает! С горы какие-то!

Райский вышел из лодки и стал смотреть.

"Не Вера ли?" - думал он. Если она - он сейчас узнает ее тайну... У него забилось сердце. Он шел в осоке тихо, осторожно, боясь кашлянуть. Вдруг он услышал плеск воды, тихо раздвинул осоку и увидел... Ульяну Андреевну.

Она, закрытая совсем кустами, сидела на берегу, с обнаженными ногами, опустив их в воду, распустив волосы, и, как русалка, мочила их, нагнувшись с берега. Райский прошел дальше, обогнул утес: там, стоя по горло в воде, купался m-r Шарль.

Райский, не замеченный им, ушел и стал пробираться, через шиповник, к небольшим озерам, полагая, что общество, верно, расположилось там. Вскоре он услышал шаги неподалеку от себя и притаился. Мимо его прошел Марк.

Райский окликнул его.

- А, здравствуйте, - сказал Волохов, - от кого вы тут прячетесь?

- Я не прячусь... иначе бы не остановил вас.

- Да вы не от меня прячетесь, а от кого-нибудь другого. Признайтесь, вы ищете вашу красавицу-сестру? Нехорошо, нечестно: проиграли пари и не платите...

- Вы почем знаете, что она здесь?

- Я пошел было уток стрелять на озеро, а они все там сидят. И поп там, и Тушин, и попадья, и... ваша Вера, - с насмешкой досказал он. - Подите, подите туда.

- Я не хочу, я не туда шел.

- Не стыдитесь меня, я все вижу. Вы хотели робко посмотреть на нее издали - да? Вам скучно, постыло в доме, когда ее нет там.

- Какой вздор! я просто гулял...

- Давайте триста рублей!

Райский пошел опять туда, где оставил мальчишек. За ним шел и Марк. Они прошли мимо того места, где купался Шарль. Райский хотел было пройти мимо, но из кустов, навстречу им, вышел француз, а с другой стороны, по тропинке, приближалась Ульяна Андреевна, с распущенными, мокрыми волосами.

Оба хотели спрятаться, но Марк закричал им:

- Charme de vous voir tous les deux {Очень рад видеть вас обоих!(фр.).}! честь имею рекомендоваться!

M-r Шарль вышел из-за кустов.

- M-r Райский! M-r Шарль! - представлял насмешливо их Марк друг другу.

- Ульяна Андреевна! пожалуйте сюда, не прячьтесь! ведь видели: все свои лица, не бойтесь!

- Никто не боится! - сказала она, выходя нехотя и стараясь не глядеть на Райского.

- И оба мокрые! - прибавил Волохов.

- Самый неприятный мужчина в целом свете! - с крепкой досадой шепнула Ульяна Андреевна Райскому про Марка.

- Ну, прощайте, я пойду, - сказал Марк. - А что Козлов делает? Отчего не взяли его с собой проветрить? Ведь и при нем можно... купаться - он не увидит. Вон бы тут под деревцом из Гомера декламировал! - заключил он и, поглядевши дерзко на Ульяну Андреевну и на m-r Шарля, ушел.

- Il faut que je donne une bonne lecon a ce mauvais drole {Придется хорошенько проучить этого негодяя! (фр.).}! - хвастливо сказал m-r Шарль, когда Марк скрылся из вида.

Потом все воротились домой.

- Ну, вот, я тебе очень благодарен, - говорил Козлов Райскому, - что ты прогулялся с женой...

- На этот раз благодари вот m-r Шарля! - сказал Райский.

- Merci, merci, m-r Charles!

- Bien, tres bien, cher collegue {Хорошо, очень хорошо, дорогой коллега! (фр.).}! - отвечал Шарль, трепля его по плечу.