Роман Гончарова «Обрыв»: Часть 3. Глава 6

Райский пришел к себе и начал с того, что списал письмо

Веры слово в слово в свою программу, как материал для характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не о том, что она писала о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. "Что она смыслит в художественной натуре!" - подумал он. Его поглотили соображения о том, что письмо это было ответом на его вопрос: рада ли она его отъезду! Ему теперь дела не было, будет ли от этого хорошо Вере, или нет, что он уедет, и ему не хотелось уже приносить этой "жертвы". Лишь только червь сомнения вполз к нему в душу, им овладел грубый эгоизм: я выступило вперед и требовало жертв себе. И все раздумывал он: от кого другое письмо? Он задумчиво ходил целый день, машинально обедал, не говорил с бабушкой и Марфенькой, ушел от ее гостей, не сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал. С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.

- Да кто пишет? Ко мне никто, - сказала бабушка, - а к Марфеньке недавно из лавки купец письмо прислал...

- Это, бабушка, не письмо, а счет за шерсть, за узоры: я забирала у него.

- А к Верочке купец не присылал? - спросил Райский.

- И к ней присылал: она для попадьи забирала...

- Не на синей ли бумаге?

- Да, на синей: вы почем знаете? Он все на синей бумаге пишет.

Он не отвечал. Ему стало было легче.

"А зачем же прятать его?" - вдруг шевельнулось опять, и опять пошла на целый день грызть забота.

"Да что мне за дело, черт возьми, ведь не влюблен же я в эту статую!" - думал он, вдруг останавливаясь на дорожке и ворочая одурелыми глазами вокруг.

"Вон где гнездится змея!" - думал опять, глядя злобно на ее окно с отдувающейся занавеской.

- Пойду прочь, а то еще подумает, что занимаюсь ею... дрянь! - ворчал он вслух, а ноги сами направлялись уже к ее крыльцу. Но не хватило духу отворить дверь, и он торопливо вернулся к себе, облокотился на стол локтями и просидел так до вечера.

"Что я теперь буду делать с романом? - размышлял он, - хотел закончить, а вот теперь в сторону бросило, и опять не видать конца!"

Он швырнул тетради в угол.

Все прочее вылетело опять из головы: бабушкины гости, Марк, Леонтий, окружающая идиллия - пропали из глаз. Одна Вера стояла на пьедестале, освещаемая блеском солнца и сияющая в мраморном равнодушии, повелительным жестом запрещающая ему приближаться, и он закрывал глаза перед ней, клонил голову и мысленно говорил:

"Вера, Вера, пощади меня, смотри, я убит твоей ядовитой красотой. Никто никогда не язвил меня..." и т. д.

То являлась она в полумраке, как настоящая Ночь, с звездным блеском, с злой улыбкой, с таинственным, нежным шепотом к кому-то и с насмешливой угрозой ему, блещущая и исчезающая, то трепетная, робкая, то смелая и злая!

Ночью он не спал, днем ни с кем не говорил, мало ел и даже похудел немного - и все от таких пустяков, от ничтожного вопроса: от кого письмо?

Скажи она, вот от такого-то или от такой-то, и кончено дело, ан и спокоен. Стало быть, в нем теперь неугомонное, раздраженное любопытство - и больше ничего. Удовлетвори она этому любопытству, тревога и пройдет. В этом и вся тайна.

"Надо узнать, от кого письмо, во что бы то ни стало, - решил он, - а то меня лихорадка бьет. Только лишь узнаю, так успокоюсь и уеду!" - сказал он и пошел к ней тотчас после чаю.

Ее не было дома, Марина сказала, что барышня надела шляпку, мантилью, взяла зонтик и ушла.

- Бог их знает, - отвечала та, - гуляют где-нибудь, ведь они не говорят, куда идут.

- Никогда?

- Никогда, и спрашивать не велят: гневаются!

И за обедом ее не было. Новый ужас.

- Где Вера? - спросил Райский у бабушки.

Бабушка только нахмурилась, но ничего не сказала. Он к Марфеньке:

- Не знаю, братец. Я видела давеча из окна, что она в деревню пошла.

- Где же она обедает?

- Молока у мужиков спросит или после придет, у Марины чего-нибудь спросит поесть.

- Все не по-людски! - ворчала про себя бабушка, - своенравная: в мать! Дались им какие-то нервы! И доктор тоже все о нервах твердит. "Не трогайте, не перечьте, берегите!" А они от нерв и куролесят!

- Что же вы не спросите, куда она ходит одна? - спросил Райский.

- Как можно спросить: прогневаются! - иронически заметила Татьяна Марковна, - на три дня запрутся у себя. Бабушка не смей рта разинуть!

- Куда ж это она одна?.. - тихо говорил Райский.

- Она у нас все одна ходит, - отвечала Марфенька.

- А ты?

- Как можно: я боюсь

- Чего?

- Мало ли чего! змей, лягушек, собак, больших свиней, воров, мертвецов... Арины боюсь.

- Какой Арины?

- Дурочка у нас есть.

- А Вера?

- Ничего не боится: даже в церковь на ночь заприте ее, и то не боится

- А ты бы спросила ее завтра, Марфенька, где она была.

- Рассердится!

- Все боятся, прошу покорно!

На другой день опять она ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.

Уж становилось темно, когда он, блуждая между деревьями, вдруг увидел ее пробирающеюся сквозь чащу кустов и деревьев, росших по обрыву. Он весь задрожал и бросился к ней, так что и она вздрогнула и остановилась.

- Кто тут? - спросила она.

- Это...ты... Вера?..

- Да, я: а что?

- А тебя по всему дому искали, не знали, куда ты делась!

- Кто? - нахмурившись, спросила она.

- Бабушка и Марфенька очень беспокоились...

- Что это им вздумалось? Никогда не беспокоились, а сегодня?.. Вы бы им сказали, что напрасно, что я никого не прошу беспокоиться обо мне.

- И... я тоже сам...

- Вы? покорно благодарю: зачем?

- Но ведь легко может случиться что-нибудь...

- Например?

- Например... беда какая-нибудь: мало ли случаев? Пьяный народ шатается... змеи, воры, собаки, свиньи, мертвецы... - шутливо прибавил Райский, припомнив все страхи Марфеньки, - могут испугать...

- Вот я только вас испугалась теперь, а там ни воров, ни мертвецов нет.

Она указала на обрыв.

- До беды недалеко: иногда так легко погибнуть человеку... - заметил он.

- Ну, когда я стану погибать, так перед тем попрошу у вас или у бабушки позволения! - сказала она и пошла.

- Гордое творение! - прошептал он.

- На одну минуту, Вера, - вслух прибавил потом, - я виноват, не возвратил тебе письма к попадье. Вот оно. Все хотел сам отдать, да тебя не было.

Она взяла письмо и положила в карман.

- А то, другое, которое там?.. - ласково, но с дрожью в голосе спросил он, наклоняясь к ней.

- Какое то и где там?

- Другое, синее письмо: в кармане?

У него сердце замирало, он ждал ответа.

Она выворотила наизнанку карман.

- Ах, уж нет! - сказал Райский, - от кого бы оно могло быть?

- То?.. А от попадьи ко мне, - сказала она, помолчав, - я на него и отвечала.

- От попадьи! - почти закричал он на весь сад.

- Да, конечно! - подтвердила она равнодушно и ушла.

- От попадьи! - повторил он, и у него гора с плеч свалилась. - А я бился, бился, а ларчик открывался просто! От попадьи! В самом деле: в одном кармане и письмо и ответ на него! Это ясно! Не показывала она мне, тоже понятно: кто покажет чужое письмо, с чужими секретами?.. Разумеется, разумеется! И давно бы сказала: охота мучить! Какой мгновенный переход, однако, от этой глупой тоски, от раздражения к спокойствию! Вот и опять тишина во всем организме, гармония! Боже, какой чудный вечер! Какое блестящее небо, как воздух тепел, как хорошо! Как я здоров и глубоко покоен! Теперь все узнал, нечего мне больше делать: через два дня уеду!

- Егор! - закричал он по двору.

- Чего изволите? - из окна людской спросил голос.

- Завтра пораньше принеси чемодан с чердака!

- Слушаю-с.

Он мгновенно стал здоров, весел, побежал в дом, попросил есть, наговорил бабушке с три короба, рассмешил пять раз Марфеньку и обрадовал бабушку, наевшись за три дня.

- Ну, вот слава богу! три дня ходил, как убитый, а теперь опять дым коромыслом пошел!.. А что Вера: видел ты ее? - спросила Татьяна Марковна.

- Письмо от попадьи! - вдруг брякнул Райский.

- Какое письмо? - сказали обе, Марфенька и бабушка.

- А то, что на синей бумаге, о котором я недавно спрашивал.

Он выспался за все три ночи, удивляясь, как просто было подобрать этот ключ, а он бился трое суток!

Да ведь все простые загадки даются с трудом! Вон и Колумб просто открыл Америку..."

И остановился, сам дивясь своему сравнению. Утром он встал бодрый, веселый, трепещущий силой, негой, надеждами - и отчего все это? Оттого, что письмо было от попадьи! Он проворно сел за свои тетради, набросал свои мучения, сомнения и как они разрешились. У него лились заметки, эскизы, сцены, речи. Он вспомнил о письме Веры, хотел прочесть опять, что она писала о нем к попадье, и схватил снятую им копию с ее письма.

Он жадно пробегал его, с улыбкой задумался над нельстивым, крупным очерком под пером Веры самого себя, с легким вздохом перечел ту строку, где говорилось, что нет ему надежды на ее нежное чувство, с печалью читал о своей докучливости, но на сердце у него было покойно, тогда как вчера - боже мой! Какая тревога!

- Что ж, уеду, - сказал он, - дам ей покой, свободу. Это гордое, непобедимое сердце - и мне делать тут нечего: мы оба друг к другу равнодушны!

Он опять пробегал рассеянно строки - и вдруг глаза у него раскрылись широко, он побледнел, перечитав:

"Не видалась ни с кем и не писала ни к кому, даже к тебе..."

- Ни с кем и ни к кому - подчеркнуто, - шептал он, ворочая глазами вокруг, губы у него дрожали, - тут есть кто-то, с кем она видится, к кому пишет! Боже мой! Письмо на синей бумаге было - не от попадьи! - сказал он в ужасе.

- Судорога опять прошла внутри его, он лег на диван, хватаясь за голову.