Повесть Пришвина «Корабельная чаща»: Часть 6. Красные гривы. Глава 19
Время такое, когда бывает на дню сто перемен. Так было и на присухонской низине. Днем казалось – вот-вот все оборвется и пойдет большая вода: все болотные кочки уже потонули в воде, и так держалась вода, все прибывая, до тех пор, пока не кончилась вечерка, не погасла лимонная заря, не уснули все перед глухариной охотой. Засыпая, все рассчитывали через какие-нибудь два-три часа плыть водой на Красные гривы.
Когда уснули охотники, вдруг на небо вышел месяц, а на земле откуда-то взялся мороз и скоро заковал всю пойму. Да и как еще заковал! ступи человек – и не провалится.
Простые люди думают – это приходит весной уже не сам мороз, а его внук. Сам могучий Дед Мороз теперь уже кончился, пришел его слабенький внук. Будь это настоящий мороз, так бы этой перемене и остаться. Но вдруг среди ночи опять все переменилось: ветер потянул с юго-запада, небо закрылось, повалил снег крупными хлопьями, в один час вся пойма стала, как одна широкая белая скатерть.
Такая нежданная пороша обманула даже нашего старика Силыча. Он вышел из шалаша, оглянулся вокруг себя, ногой твердо на лед наступил и поверил.
Ему это было на руку: тихонько идти до самого тока, чем мучиться с яликом между кочками в темноте.
Обрадованный морозом, он весело сказал:
– За дедом внук пришел!
Кругом почесался, что-то на себе подтянул, где-то привязал, что-то пхнул в карман, застегнулся, подпоясался, надел на себя «Крынку» и степенно по льду между кочками зашагал на глухариный ток Красные гривы.
После Силыча проснулись и наши первые в Вологде глухариные охотники братки и тоже, как старик, были обмануты морозом. Очень уж выходило соблазнительно: чем пробиваться водой на ялике, а в лесу все равно ялик бросать, куда лучше прямо из шалаша идти пешком по морозцу на Красные гривы.
И, собравшись, подумав – чего бы не забыть, слепой и глухой, два лучших охотника на глухарей, с одним-единственным ружьем на двух, как на одного, зашагали.
Рука слепого была за кожаным поясом у глухого, и чуть что, слепой Павел тянул за пояс глухого Петра и его одерживал.
– Чего ты? – тихо спрашивал зоркий Петр, устремляя глаза свои в темную даль.
– Звенит! – отвечал Павел.
И так они ждали, один ушами, другой глазами.
Так бывает, и это скорей всего лось переходил пойму, и под ногами его звенели, разлетаясь в стороны, тонкие льдинки. Потом, когда лось, одолев пойму, перебрался в лес и там затих, Павел говорил:
– Пойдем, больше ничего я не слышу.
Тут опять слепой крепко ухватился за пояс глухого.
И так они шли.
Может быть, на всем севере нет охотника лучше Мануйлы, но в этот раз и его обманула погода, как маленького: он то же самое поверил: мороз продержится, и можно будет по морозу пройти на ток в лес и вернуться в свой шалаш на Выгоре.
Как не подумать бы такому опытному охотнику о том, что вода на носу и вся держава лесная может в какой-нибудь час оборваться и к утру вся пойма сделаться морем!
В этом разбираясь, так надо понимать, что идет такой смельчак до последнего часу по закону и верит в закон, а если выйдет какое-нибудь случайное беззаконие не от себя, так чего же бояться случая: всё мы видели, русские люди, где наша не пропадала!
Мануйло без часов знал часы, как петух. Тронув Митрашу, он шепнул ему:
– Сам подымайся, а девочку не буди, пусть ее спит.
– Это не такая девочка,– ответил Митраша,– ее не удержишь. Настя, подымайся на глухарей!
– Пойдемте! – ответила Настя, вставая.
И все трое вышли из шалаша.
Хорошо пахнет болото первой весенней водой, но не хуже пахнет на нем и последний снег. Есть великая сила радости в аромате такого снега, и эта радость в темноте понесла детей в неведомые угодья, куда слетаются необыкновенные птицы, как души северных лесов.
Но у Мануйлы в этом ночном походе была своя особенная забота. Вернувшись недавно из Москвы, на ходу он от кого-то слышал, будто Красные гривы этой зимой пошли под топор. Кто это сказал, где было сказано? Теперь вспоминал Мануйло и не мог вспомнить, и начал уже подумывать, не обманулся ли он, не во сне ли ему это почудилось.
Так дети шли в темноте, доверяясь ногам, слушаясь ног, как днем слушаешься глаз. И по-другому стали чувствовать землю: тут был еще глубокий снег, сейчас скованный настом. По насту они пошли, как по скатерти, и даже еще лучше: наст не проваливался, но как бы чуть-чуть пружинил, и оттого выходило идти веселей.
Вспомнив на такой дороге о порубке глухариного тока Красные гривы, Мануйло решительно сказал:
– Набрехали!
Только это сказал – нога донесла ему о чем-то совсем другом, чем пружинистый наст.
Перещупав свой путь ногами в разные стороны, Мануйло скоро понял, что у него под ногой была засыпанная порошей ледянка: дорога ледяная, устроенная в зимнее время для вывоза круглого леса на берег реки.
– Плохо наше дело! – сказал он. Митраша спросил, отчего дело плохо. Мануйло указал Митраше ледянку. Помолчав, он сказал печально:
– Простимся, детки, с Красными гривами!
Митраша понял, что Красные гривы с глухариным током этой зимой срублены и окатаны на сплав к берегам.
– Назад? – спросил он.
– Зачем назад? – ответил Мануйло,– ток недалеко отсюда, пойдем поглядим, о чем думают теперь глухари.
Силыч стороной шагал на ток и на ледянку не вышел. Он знал такой прямой путь на ток, что каждый год выходил прямо на песню, и теперь ощупью все шел, шел, и наконец вроде как бы что-то ему почудилось, он остановился.
В лесу было очень темно.
А он знал – темнее всего бывает перед рассветом.
Вокруг не было ни одного высокого дерева, кругом кусты, подлесок, а самого леса не было вовсе.
Но мало ли чего ночью в лесу ни почудится. Поняв чутьем сейчас самое темное время, Силыч стал слушать и ждать...
Так и братки тоже в темноте, угадав место тока, затаились.
В это самое время как раз и подкрадывался к людям тот час, когда начинается и как бы бросается дружная весна всей водой на дело человека.
В это самое время как раз и подходит тот страстно ожидаемый охотниками час, тот крылатый час в природе, когда спящая красавица пробуждается и говорит: «Ах, как я долго спала!»
Началось это где-то на каком-то дереве, на какой-то очень тоненькой веточке, по-зимнему голой. Там от сырости скопились две капли – одна повыше, другая пониже.
Наращивая на себя сырость, одна капля отяжелела и покатилась к другой.
Так, одна капля догнала на ветке другую, и, соединенные, отяжелев, две капли упали.
С этого и началась весна воды.
Падая, тяжелая капля о что-то тихонечко тукнула, и получился от этого в лесу особенный звук, похожий на: «Тэк!»
И это как раз был тот самый звук, когда глухарь, начиная свою песню, по-своему совершенно так же «тэкает».
Никакой охотник на том расстоянии, как это было, не мог бы расслышать этот звук первой капли весны.
Но слепой Павел отчетливо услыхал и принял ее за первое щелканье глухаря в темноте.
Он дернул Петра за пояс.
А Петр сейчас в темноте был такой же слепой, как и Павел.
– Ничего не видно! – шепнул он.
– Поет! – ответил Павел, показывая пальцами на место, откуда шел звук.
Петр, усиливаясь в зрении, даже рот немного открыл.
– Не вижу,– повторил он.
В ответ на это Павел зашел вперед, протянул руку к Петру и тихонечко подвинулся. По-настоящему нельзя бы шевелиться, когда слышишь это глухариное капанье, но Павел так привык верить своему слуху, что разрешал себе всегда, если слышал, немного подвинуться.
Так братки и подвинулись.
– Нет,– шепнул Петр,– я не вижу.
– Нет,– ответил Павел,– это не глухарь, это капли с веточек капают, видишь это?
И опять показал.
Теперь душа охотника была отдана ожиданию глухариного пения, и ему было совсем невдомек, что это вода идет, что им теперь выхода из леса не будет. Его занимало сейчас только одно: среди тэканья капель услыхать и понять глухаря.
Вдруг какая-то никому не ведомая птичка спросонья не сказать прямо, что запела, а как бывает и с человеком: хочет потянуться, а вроде как бы что-то и скажет. И друг его спросит:
– Ты что говоришь?
– Нет,– отвечает проснувшийся,– я это так...
Наверно, и птичка эта неведомая тоже пикнула что-то спросонья и замолчала.
Но это было все-таки непросто. В эту самую минуту на небе стало, как говорят охотники, лунетъ.
И тут глухарь на слух Павла явственно заиграл.
– Поет! – сказал Павел.
И братки, как это делают все, начали скакать: поет глухарь и не слышит, как охотники подбегают к нему на прыжках. Он остановится, и охотники в тот же миг замирают.
Братки скакали под песню глухаря не совсем как мы все скачем в одиночку. Благодаря чуть светлеющему небу кое-что все-таки было и видно, и оттого нельзя удариться лбом о дерево. Видимую светлую лужу мы тоже можем обскакать, но в невидимую мы все равно попадем и с полным зрением и слухом. То же самое, если глубоко попал в болотное тесто, а глухарь в этот миг перестал петь, тут все равно, слепой, глухой или здоровый человек со всем своим счастьем, раз уж попал, то и стой в грязи в ожидании, когда глухарь опять заиграет.
Братки скачут рядом, взявшись за руки, до тех пор, пока зрячий глазами не увидал самого певца. Так всегда и было, что Павел раньше услышит, чем все, а Петр раньше увидит. И это маленькое «раньше всех» решало весь успех у двух людей, соединенных в одно лицо: у них всегда глухарей бывало убито больше, чем у отдельных охотников.
Еще было совсем темно и неразличимо, когда братки вдруг перестали скакать и остановились, как пораженные...
То же самое было и с Мануйлой, и Силыч тоже начал и вдруг замер.
Все охотники замерли не оттого, что глухарь петь перестал и надо было дожидаться, когда он опять запоет и оглохнет на короткое время, на какие-то пять, шесть скачков человека вперед.
Охотники замерли от небывалого с ними: пел не один глухарь, а множество, и нельзя было понять в этом множестве звуков, какой глухарь свою песню пропел и теперь отлично слышит шаги охотников и, встревоженный, только изредка «тэкает», а какой сейчас только свою песню заводит и сам глохнет на все.
Было так, будто в лесу разожгли огромную чугунную сковороду, и на горячем кипело, шипело и лопалось масло.
И так близко! казалось, вот еще немного подберись к этой шипящей сковородке – и тебе самому глаза выжжет.
Вот, поняв это близкое и необычайное скопление громадных птиц на одном месте, охотники и замерли.
Мало-помалу на небе стало все больше и больше лунеть, а вокруг все светлеть и светлеть, и вдруг как бы что-то моргнуло, и все открылось на глаз.
Оказалось, леса вокруг вовсе и не было, оставался только после порубки подлесок, разные кусты и хилые деревья. Там же, где раньше были самые Красные гривы, на большом видимом пространстве были одни только широкие пни от огромных деревьев, и на пнях, на самых пнях сидели и пели глухари!
Некоторые глухари на этой огромной сковороде были так близко, что каждому легко было взять своего, но у какого же охотника поднимется рука на такого глухаря!
Каждый охотник понимал сейчас птицу по себе, представляя, что сгорел у него собственный обжитой и милый ему дом, и он, прибыв на свадьбу, видит одни обгорелые бревна. На этот страшный случай придумал человек свое слово: «Помирать собирайся – рожь сей!»
А у глухарей это выходит по-своему, но тоже очень и очень сходно с человеческим: на пне того же дерева, где раньше он пел, скрытый в густой листве высоко, теперь он сидит на этом пне беззащитный и поет. Глухарь поет теперь ту самую правду, какая остается и человеку: «Помирать собирайся – рожь сей!»
Долго раздумывать охотникам не пришлось: хлынул весенний дождь, оставляющий людям на окнах те всем известные весенние слезы радости, собой серые, а нам всем такие прекрасные!
Глухари сразу все примолкли: какие прыгнули с пней и мокрые куда-то побежали, какие стали на крыло и разлетелись все неизвестно куда. Тогда охотники открытыми глазами оглянулись кругом и сразу все увидали друг друга: там стоял Мануйло с Митрашей и Настей, там с одним ружьем жались друг ко другу братки, там, прикрывая осторожно от дождя ладонью полку с порохом своей кремневой «Крынки», стоял Силыч.
Все они, удивленные, не смели стрелять в поющих на пнях бездомных теперь глухарей.
После каждой крупной рубки в лесах непременно от лесорубов остается избушка, где они зимой грелись и варили себе пищу. Была и на Красных гривах такая избушка. В ней-то и укрылись все наши незадачливые охотники и, прогуляв всю ночь, утомленные, все скоро уснули.
