Роман Пришвина «Кащеева цепь»: Правда немецкого пива

Алпатов подъехал к дому номер 14 на Фридрихштрассе, устроил свой велосипед у швейцара и добрался было по лестнице почти до самой квартиры пасторши Вейсс, но в последний момент ему пришло в голову, что визит его ранним утром покажется очень странным и что так не делают люди: надо явиться позднее. А в университете теперь как раз должна происходить имматрикуляция новых студентов, и, наверно, если только Инна будет учиться в Берлине, он встретится с ней, и все выйдет как бы случайно. Все это было очень разумно, и Алпатов скрыл от себя, что просто сробел.

В университете Алпатов долго мучил канцеляристов справками, на какой факультет записалась Инна Ростовцева, но везде, на всех факультетах, имени этой русской не оказалось. Во время этих справок с Алпатовым разговорился молодой студент из Саксонии, Адольф Мейер, и с интересом стал расспрашивать его о России.

– Мои родители очень бедные люди,– откровенно объяснил он Алпатову, – и я подумываю по окончании курса выкинуть какую-нибудь штуку, вроде как вы это делаете.

– Какую же штуку? – спросил Алпатов.

– Вроде того, чтобы поехать в Россию и оттуда вернуться богатым человеком на родину.

– Это можно,– сказал Алпатов.

Мейер очень обрадовался и предложил Алпатову вместе где-нибудь в столовой позавтракать и выпить кружку пива.

– У меня и так от вчерашнего страшный катценяммер,– отнекивался Алпатов.

Но Мейер уверил его, что кружка пива совершенно вылечивает от катценяммера и что именно для этого и создан синий понедельник. Алпатову и самому захотелось полечиться и, главное, поскорее как-нибудь провести время до приличного часа визита в квартиру пасторши Вейсс. Студенты вышли на улицу и спустились в одно из бесчисленных берлинских пивных подземелий.

– Вы будете изучать философию? – спросил Мейер.

– Философию,– ответил Алпатов,– а вы?

– Я тоже философию.

Студенты чокнулись за философию с обыкновенными словами «прозит» и «мойн».

Мейер свою Саксонию очень любит, в Берлин он приехал только на один семестр, побродить, как делают многие студенты. А учиться, конечно, спокойней, дешевле и лучше в Саксонии. Там, в Йене, теперь читает Геккель, в Лейпциге – Оствальд и Вундт.

Чокнулись за Саксонию.

– А в России,– сказал Мейер,– наверно, хорошо служить – оттуда можно вернуться богатым человеком.

– Не знаю,– ответил Алпатов,– немцы от нас редко возвращаются: мы, русские, почему-то часто бежим из России, а немцы живут, им там хорошо.

После того Мейер предложил тост за Россию и стал усиленно звать Алпатова учиться в Лейпциг: там читает политическую экономию знаменитый Бюхер. Но Мейер не знал, чем именно Бюхер так прославился, и Алпатов стал ему рассказывать о замечательной работе Бюхера «Работа и ритм». Алпатов рассказывал о сочетании труда и музыки не прямо по Бюхеру, а как идея Бюхера в этот момент в ожидании свидания с Инной Ростовцевой преломилась в нем: ведь его упование на будущее счастье трудового человечества сходилось с музыкальным голосом тюремной невесты. Увлекаясь больше и больше, Алпатов делает смелый вывод из книги Бюхера: очень может быть, что и самый рост органической жизни на земле сопровождается тайной музыкой, поэты и композиторы, вероятно, и передают нам этот ритм, вот пример: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова...

Мейер с изумлением слушает,– кажется, он таких интересных людей еще никогда не видал.

– Вы изучаете философию,– спрашивает он,– а по какой же специальности?

– Моя специальность, – отвечает Алпатов,– вероятно, и будет политическая экономия.

– А что вы с этим будете делать в России?

– Я социалист.

– А это имеет в России применение?

– Это везде необходимо знать: история человечества теперь кончается неслыханной катастрофой. Вы-то разве этого не чувствуете?

– Мои родители,– конфузливо ответил Мейер,– бедные люди.

– Вы находите же возможным для себя изучать философию: значит, имеете время думать?

– Я изучаю ее для педагогики, я буду этим заниматься.

– А педагогика вам для чего?

– На это спрос везде, учитель всегда может получить приличное место.

Алпатов не унимался:

– Для чего вам приличное место?

– Место для чего?– удивился Мейер.– А как же я без приличного места могу добиться приличной жены?

Алпатов откинулся к спинке своего стула и с негодованием отрезал:

– Как вам не стыдно всю свою духовную деятельность посвящать какой-то бабе, притом еще вам не известной, и с единственным атрибутом: «приличная»?

Мейер очень смутился.

– Но как же иначе-то быть,– сказал он,– родители мои небогатые и очень почтенные люди, мое высшее образование берет их последние достатки, в будущем я должен, во всяком случае, быть не ниже их по своему положению, и это возможно только... вы же сами это понимаете, наше положение в обществе определяется приличной женой, и ей нужны для этого деньги. Так живут у нас все трудящиеся люди; скажите, как же это решается у вас, социалистов?

– У нас это решается,– ответил Алпатов,– не индивидуально, а общественно. Семейный и половой вопрос – только часть общего социального вопроса, мы сначала изменим условия экономические, общественные, а потом будем и лично устраиваться по-новому в этих условиях.

– Но если так случится, что ваша природа мужчины потребует удовлетворения раньше, чем создадутся благоприятные для новой жизни общественные формы?

– То же и с вами может случиться,– у вас может явиться приличная невеста, а приличное для нее содержание вами еще не будет достигнуто. Скажите, как найдетесь вы в этом случае, а потом и я вам отвечу.

Мейер улыбнулся и сказал:

– Студенты обыкновенно у нас много танцуют в веселых кабачках с девушками, и обыкновенно это бывает портниха, а когда студент кончает курс, то женится на своей любимой невесте.

– Это двойная бухгалтерия,– ответил с негодованием Алпатов,– и такая гадость!

Мейер очень сконфузился и даже покраснел.

– Научите же меня,– стал он просить Алпатова совершенно искренно.– Я, право, не знаю, как же иначе быть? Вы лично, простите меня, разве еще совершенно не имеете в этом потребности?..

Алпатов сильно покраснел и смущенно стал смотреть в стакан с пивом. Мейер даже испугался и взял его за локоть.

– Ну, простите, простите меня, добрый камерад, за нескромность, уверяю же, я не вашим личным интересуюсь.

– Нет, отчего же,– поднял глаза Алпатов,– мне кажется, я люблю одну девушку... и это мне не мешает. Я даже в этом чувстве как будто вижу силу, не допускающую мысли о другой: вы назвали другую, кажется, портнихой?

– Не надо, не надо сердиться,– воскликнул Мейер,– все понимаю теперь – мы маленькие люди, наше чувство надвое: одно для портнихи, другое для невесты; у нас так делают все. Но вы большой человек, вы герой, я только у Шиллера это читал и думал – в жизни этого не бывает: вы хотите жить одним чувством. Вы сильный человек. Но как вы думаете, если произойдет мировая перемена, то и мы тоже будем, как большие сильные люди?

Алпатову стало подозрительно, не смеется ли над ним собеседник, и он испытующе поглядел на него: немец смотрел глазами чистого кролика. Тогда Алпатов стал говорить ему по всей правде:

– Вы очень ошибаетесь, считая меня за особенного и великого человека. Все наши русские исследователи народной жизни: Достоевский, Толстой, Тургенев и с ними вся наша интеллигенция, наши отцы, матери признают, что великое родится в малом и незаметном, оно живет в массах, и великий человек выделяется только тем, что берет на себя от масс большое поручение. Вот что, а вы хотите составить мораль как будто отдельно, для больших и для малых.

– Вот именно,– ответил Мейер,– все великие люди во все времена заботились о малых и им давали добрые законы обыкновенной жизни, более легкие, чем для себя. Не будем спорить, мне теперь все ясно, вы идете по пути великих людей, но еще не успели приготовить законы жизни для маленьких.

Ничего не было в открытых, чистых глазах Мейера, кроме желания служить честно коротенькой правде, которая в России называется мещанством.

Но они расстаются, конечно, друзьями, они, конечно, будут встречаться и, может быть, даже готовиться вместе к зачетам по общим предметам. На улице, провожая Мейера, Алпатов разглядел, что ноги у него от детского рахита были немного кривые, трудно было представить его танцующим с веселой портнихой, но в будущем виднелась отчетливо его прогулка в воскресный день по Тиргартену под руку с своей анштендиге фрау ¹

«Может ли кто-нибудь со стороны сказать о моем будущем?» – подумал Алпатов, садясь на велосипед.

И, сильно нажав на педали, помчался между экипажами к невесте.

Совершенный вздор мещанской жизни, услышанный им от Мейера, его удивление от рассказа о работе Бюхера сильно ободрили Алпатова. Невеста ему стала представляться реальной в сравнении с фантастической приличной женой, и потому он без робости поднялся по лестнице и уверенно позвонил в квартиру пасторши Вейсс.

На звонок скоро выходит девушка и отвечает, что русская фрейлейн уехала в Йену.

– Давно ли уехала? – спрашивает Алпатов.

– Всего час назад,– ответила девушка.

– Но, может быть, она скоро вернется в Берлин?

– Нет,– ответила горничная,– фрейлейн сказала, что совсем не вернется в Берлин.

– И адрес свой в Йене не оставила?

– Я спрошу сейчас фрау Вейсс.

Голос пасторши Вейсс раздался из невидимой комнаты:

– Ничего не оставила!

А из другой какой-то таинственной комнаты был и другой вещий голос:

– Не видать тебе невесты, как ушей своих.

Примечание

1. Немецкое anstandiger Frau – приличная жена.