Роман Джека Лондона «День пламенеет» («Время-не-ждёт»): Часть вторая. Глава VI

В жизнь Пламенного вошла Диди Мэзон. Это совершилось незаметно. Для него она была чем-то безличным, подобно мебели в конторе, клерку, мальчику-рассыльному, главному доверенному Моррисону и всем прочим аксессуарам деловой конторы сверхчеловека. Если бы в первые месяцы ее службы в конторе его спросили, какого цвета у нее глаза, он не смог бы ответить. Он смутно помнил, что волосы у нее темные, и, пожалуй, назвал бы ее брюнеткой, хотя в действительности она была шатенкой. Точно так же ему казалось, что она не худая, хотя он понятия не имел, полная ли она. Как она одевалась, он вовсе не замечал. Он не умел разбираться в туалетах и отнюдь этим не интересовался. Не имея никаких данных для обратного вывода, он заключал, что она одета сносно. Он знал ее как «мисс Мэзон», и ему было известно, что как стенографистка она работает аккуратно и быстро, — этим ограничивались все его сведения о ней. Собственно говоря, и о работе ее у него было смутное представление: ему не приходилось иметь дело с другими стенографистками и, естественно, он считал, что все они работают быстро и аккуратно.

Как-то утром, подписывая письма, он наткнулся на такую фразу: «Раньше понедельника я не получу вашего письма». Быстро пробежав страницу в поисках фразы подобной же конструкции, он нашел несколько аналогичных, где после отрицания стоял винительный падеж. Этот родительный падеж находился в одиночестве — он бросался в глаза. Пламенный два раза нажал кнопку звонка, и через секунду вошла Диди Мэзон.

— Разве я так сказал, мисс Мэзон? — спросил он, протягивая ей письмо и указывая на злополучную фразу.

Тень досады скользнула по ее лицу. Она стояла с виноватым видом.

— Ошиблась, — сказала она. — Мне очень жаль. Но, знаете, ведь это не ошибка, — быстро прибавила она.

— Откуда вы это знаете? — возразил Пламенный. — На мой взгляд, это совсем неверно… и звучит нехорошо.

Она уже отошла к дверям и теперь повернулась с письмом в руке.

— А все же это верно!

— Но в таком случае везде будут ошибки, где после «не» винительный падеж, — заявил Пламенный.

— Да, — последовал смелый ответ. — Может быть, исправить везде?

— «Раньше понедельника я не получу вашего письма», — вслух повторил Пламенный фразу из письма. Вид у него был серьезный, торжественный: он напряженно прислушивался к звуку собственного голоса. Потом покачал головой. — Нехорошо звучит, мисс Мэзон. И неверно звучит. Помилуйте, ведь никто мне так не пишет. Все они ставят винительный падеж. И образованные люди тоже, очень многие из них. Разве не правда?

— Да, — согласилась она и пошла к своей машинке, чтобы сделать поправку.

Вышло так, что в тот день он завтракал в компании знакомых; среди них был один молодой англичанин, горный инженер. Случись это в другое время, Пламенный не обратил бы никакого внимания, но сейчас еще свежо было в его памяти столкновение со стенографисткой, и он не замедлил заметить, что англичанин в разговоре употребляет после отрицания родительный падеж. За завтраком это повторялось несколько раз, и Пламенный убедился, что не случайно.

После завтрака он отвел в угол Маккинтоша, одного из сотрапезников, известного футболиста и, следовательно, человека, побывавшего в университете [каламбур автора основан на страсти американских студентов к спорту].

— Послушайте, дружище, — спросил его Пламенный, — как правильно сказать: «Раньше понедельника я не получу этого письма» или: «Раньше понедельника я не получу это письмо»?

Экс-капитан футбольной команды с минуту мучительно размышлял.

— Черт бы меня побрал, если я знаю, — сознался он. — А я как говорю?

— О, конечно, «это письмо».

— Ну, значит, нужно говорить «письма»; я всегда был слаб в грамматике.

По дороге в контору Пламенный зашел в книжный магазин и купил грамматику; добрый час он пыхтел над страницами, положив ноги на стол.

— Пусть меня закидают гнилыми яблоками, если девочка не права, — изрек он вслух по прошествии часа. И впервые ему пришло в голову, что его стенографистка как-то отличается от других людей. До этого момента он видел в ней только неотъемлемую принадлежность конторской обстановки. Но теперь, превзойдя своими познаниями в грамматике дельцов и людей, побывавших в университете, она сделалась индивидуумом. В его сознании она заняла особое место, выделяясь так же резко, как фраза «не получу письма» на напечатанной странице. Он стал обращать на нее внимание.

Ему удалось заметить, когда она уходила в тот день из конторы, и впервые он обратил внимание, что она хорошо сложена и недурно одевается. Он ничего не понимал в деталях женского туалета и не мог заметить ее хорошенькую блузку и ловко скроенный костюм. Он получил только общее впечатление. Она выглядела хорошо. Казалось, все было как следует и на своем месте.

— Хорошенькая девочка, — был его вердикт, когда дверь конторы за ней захлопнулась.

На следующее утро, диктуя, он пришел к заключению, что ему нравится ее прическа, хотя ни за какие блага в мире он не смог бы ее описать. Впечатление было приятное — вот и все. Диди сидела между ним и окном, и он заметил, что волосы у нее светло-каштановые, с оттенком золотистой бронзы. Бледные лучи солнца, врываясь в комнату, превращали золотистую бронзу в тлеющий огонь. Это было очень красиво. Забавно, думал он, что до сих пор он ни разу не обращал внимания на этот феномен.

В середине письма он наткнулся на фразу, напоминающую по конструкции ту, которая накануне вызвала недоразумение. Он вспомнил, как сражался с грамматикой, и продиктовал:

— «Я не принял вашего предложения…»

Мисс Мэзон быстро подняла на него глаза. Движение это было совершенно бессознательно и вызвано главным образом удивлением. Глаза ее сейчас же снова опустились, она сидела молча, ожидая продолжения. Но в эту секунду Пламенный успел заметить, что глаза у нее серые. Позже ему суждено было узнать, что в этих серых глазах бывают золотые огоньки, но сейчас с него было достаточно этого первого открытия. Он с изумлением вспомнил, что до этого момента всегда считал ее брюнеткой с карими глазами.

— В конце концов вы оказались правы, — признался он со смущенной улыбкой, странно не соответствующей его лицу — суровому, индейского типа.

Снова он был вознагражден взглядом и признательной улыбкой; на этот раз он мог проверить тот факт, что глаза у нее серые.

— И все-таки это звучит неверно, — пожаловался он.

Тут она громко рассмеялась.

— Простите, пожалуйста, — поспешила она загладить свой смех, и потом испортила все дело, прибавив: — Но вы — такой смешной.

Пламенный стал ощущать некоторую неловкость, а солнце по-прежнему играло в ее волосах.

— Я не думал быть смешным, — сказал он.

— Вот потому-то я и засмеялась. Но это совершенно верно и отвечает всем грамматическим правилам.

— Отлично, — вздохнул он. — «Я не принял вашего предложения». Написали?

И диктовка продолжалась.

Он обнаружил, что в те часы, когда у нее не было работы, она читала книги и журналы или сидела над каким-нибудь модным женским рукоделием.

Проходя как-то мимо ее стола, он взял томик стихов Киплинга и с недоумением пробежал несколько страниц.

— Вы любите читать, мисс Мэзон? — спросил он, кладя книгу на место.

— О да! — ответила она. — Очень.

В другой раз на ее столе лежала книга Уэллса «Колеса Фортуны».

— О чем тут говорится? — спросил Пламенный.

— О, это роман, любовная история.

Она замолчала, но он стоял, ожидая продолжения, и она вынуждена была заговорить:

— Здесь говорится о маленьком приказчике из мануфактурного магазина, как он проводит каникулы в прогулках на велосипеде и влюбляется в молодую девушку, стоящую значительно выше его. Ее мать — популярная писательница. И положение очень любопытное и печальное… трагическое даже. Вы бы хотели это прочесть?

— А он получил эту девушку? — спросил ее Пламенный вместо ответа.

— Нет; в этом-то все и дело. Он не…

— Он ее не получил, а вы прочли все эти страницы, сотни страниц, чтобы это узнать? — с изумлением проговорил Пламенный.

Мисс Мэзон была задета, но в то же время ей стало смешно.

— Ведь вы же читаете постоянно биржевые новости, — возразила она.

— Но я-то отсюда кое-что получаю. Это относится к делу, здесь совсем другой вопрос. За это я получаю деньги. А вы что получаете из книг?

— Взгляды, новые идеи, знание жизни.

— Все это и цента не стоит наличными деньгами.

— Но жизнь стоит больше наличных денег, — доказывала она.

— Ну что ж, — сказал он со снисходительной мужской терпимостью, — раз вам это нравится. Полагаю, только это и имеет значение, а о вкусах не спорят.

Несмотря на уверенность в своем превосходстве, он подозревал, что она знает очень много, и испытывал какое-то странное ощущение, подобно варвару, столкнувшемуся лицом к лицу с чудовищной цивилизацией. По мнению Пламенного, цивилизация ничего не стоила, и все же его смутно волновала мысль, что в цивилизации есть что-то, ему неизвестное и ценное.

Однажды он заметил на ее столе книгу, которая была ему знакома. На этот раз он не остановился, ибо узнал ее по обложке. Это была книга о Клондайке, написанная корреспондентом одного журнала; в ней фигурировал и он, Пламенный: была помещена его фотография, а также сенсационная глава, посвященная самоубийству женщины.

После этого он уже не заговаривал с ней о книгах. Он представлял себе, какие ошибочные заключения она выведет именно из этой главы, и чувствовал себя тем сильнее задетым, что заключения эти были им совершенно не заслужены. Что может быть более невероятного: он, Пламенный, и вдруг репутация сердцееда — женщина, покончившая с собой из-за него. Он считал себя несчастнейшим человеком и недоумевал, как это случилось, что именно эта книга из тысячи попала в руки его стенографистки. В течение нескольких дней, работая с мисс Мэзон, он испытывал неприятное ощущение какой-то виновности, а один раз он, несомненно, поймал на себе ее любопытный, пристальный взгляд, словно она старалась выяснить, что он за человек.

Он попробовал навести о ней справки у своего клерка Моррисона. Тот, прежде чем рассказать то немногое, что он о ней знал, начал изливать свою обиду.

Она родом из Сискайю. Работать в конторе с ней, конечно, приятно, но только очень уж она занята собой… Держится особняком…

— Откуда вы знаете? — спросил Пламенный.

— Слишком много она о себе воображает. Вот и здесь, в конторе, не желает общаться со своими сослуживцами. Понимаете ли, она не хочет ни с кем иметь дело. Я ее несколько раз приглашал и в театр, и на концерты. Но ничего не поделаешь. Говорит, что она любит спать и не может ложиться поздно, — идти ей далеко до Берклея, — она там живет.

Эта часть отчета доставила Пламенному определенное удовольствие. Она была выше обыкновенных людей, тут не могло быть никаких сомнений. Но следующие слова Моррисона испортили все дело:

— Но все это басни. Она бегает со студентами, вот что она делает. Она любит много спать и в театр пойти со мной не может, а танцевать с ними каждый вечер — это она может. Я определенно слышал, что она ходит на все их балы и вечера. Слишком, я бы сказал, стильная и тонкая для стенографистки. И лошадь она держит. Она катается верхом за городом. Я сам как-то ее видел в воскресенье. О, это птица высокого полета! Не понимаю только, чем она живет. На шестьдесят пять в месяц далеко не уедешь. К тому же у нее еще брат есть больной.

— Она живет с родными? — спросил Пламенный.

— Нет у нее никого. Я слыхал, что они были людьми состоятельными. Должно быть, так оно и было, а то бы этот ее брат не смог попасть в Калифорнийский университет. У ее отца было большое ранчо и скот, но он выкинул какую-то глупость с рудниками или еще с чем-то и разорился незадолго до смерти. А мать умерла еще раньше. Брат ее стоил им кучу денег. Он был веселым парнем, играл в футбол, охотился, уезжал в горы. Несчастье случилось, когда он объезжал лошадь; потом на него напал ревматизм или что-то в этом роде. Одна нога у него стала короче другой и усохла. Он должен ходить на костылях. Я как-то видел их вместе — они переезжали на пароме. Доктора несколько лет проделывали с ним различные опыты, а сейчас он, кажется, во французском госпитале.

Все эти сведения, полученные со стороны, усилили интерес Пламенного к мисс Мэзон. Однако, при всем желании, ему не удавалось познакомиться с ней ближе. Он подумывал пригласить ее позавтракать вместе, но врожденное благородство останавливало, и так он никогда и не осуществил своих планов. Он знал, что честному, уважающему себя человеку не подобает приглашать на завтрак свою стенографистку. Он знал, что такие вещи случаются, ибо наслушался всяких сплетен в своем клубе; но об этих мужчинах он был невысокого мнения, а девушек жалел. Он придерживался своеобразного взгляда, что человек имеет меньше прав в отношении тех, кто у него служит, чем тех, кто является простыми знакомыми или даже совершенно чужими людьми. Таким образом, не будь мисс Мэзон его служащей, он был уверен, что в самом непродолжительном времени пригласил бы ее на завтрак или в театр. Но он чувствовал, что было бы насилием со стороны нанимателя, покупающего время своих служащих в рабочие часы, посягать каким бы то ни было образом на свободное время, остающееся в их распоряжении. Такой поступок был бы грубостью; его нельзя назвать честным. Это значило бы использовать свое преимущество, ибо служащий находится в зависимости от него. Служащий мог пойти на это приглашение из страха рассердить нанимателя, а не по собственному желанию.

В данном случае он чувствовал, что всякое принуждение было бы тут особенно отвратительно, ибо разве не прочла она книги этого проклятого клондайкского писаки? Недурное же мнение, должно быть, составила она о нем — девушка слишком тонкая, чтобы иметь дело с таким приличным парнем, как Моррисон. А за всеми этими рассуждениями скрывалась его робость. За всю свою жизнь он боялся только одного — женщины, и этот страх никогда его не оставлял. И нелегко было подавить робость сейчас, когда он впервые почувствовал зарождающуюся потребность и желание приблизиться к женщине. Призрак тесемок от передника все еще преследовал его и помог ему не предпринимать никаких шагов к сближению с Диди Мэзон.