Роман Чернышевского «Что делать?»: Страница 28

— Задаточка не получил, Марья Алексевна, а если деньги завелись, то кутнуть можно. Что задаточек? Тут не в задаточке дело. Что задаточками-то пробавляться? Дело надо начистоту вести, а то еще подозренье будет. Да и неблагородно, Марья Алексевна.

— Неблагородно, Дмитрий Сергеич, точно, неблагородно. По-моему, надо во всем благородство соблюдать.

— Правда ваша, Марья Алексевна.

С полчаса или с три четверти часа, остававшиеся до обеда, шел самый любезный разговор в этом роде о всяких благородных предметах. Тут Дмитрий Сергеич, между прочим, высказал в порыве откровенности, что его женитьба сильно приблизилась в это время. — А как свадьба Веры Павловны? — Марья Алексевна ничего не может сказать, потому что не принуждает дочь. — Конечно; но, по его замечанию, Вера Павловна скоро решится на замужество; она ему ничего не говорила, только ведь у него глаза-то есть. — Ведь мы с вами, Марья Алексевна, старые воробьи, нас на мякине не проведешь. Мне хоть лет немного, а я тоже старый воробей, тертый калач, так ли, Марья Алексевна?

— Так, батюшка, тертый калач, тертый калач!

Словом сказать, приятная беседа по душе с Марьею Алексевною так оживила Дмитрия Сергеича, что куда девалась его грусть! он был такой веселый, каким его Марья Алексевна еще никогда не видывала. — Тонкая бестия, шельма этакий! схапал у невесты уж не одну тысячу, — а родные-то проведали, что он карман-то понабил, да и приступили; а он им: нет, батюшка и матушка, как сын, я вас готов уважать, а денег у меня для вас нет. Экая шельма-то какая! — Приятно беседовать с таким человеком, особенно, когда, услышав, что Матрена вернулась, сбегаешь на кухню, сказав, что идешь в свою спальную за носовым платком, и увидишь, что вина куплено на 12 р. 50 коп., — ведь только третью долю выпьем за обедом, — и кондитерский пирог в 1 р. 50 коп., — ну, это, можно сказать, брошенные деньги, на пирог-то! но все же останется и пирог: можно будет кумам подать вместо варенья, все же не в убыток, а в сбереженье.

XVI

А Верочка сидит в своей комнате.

«Хорошо ли я сделала, что заставила его зайти? Маменька смотрела так пристально.»

«И в какое трудное положение поставила я его! Как остаться обедать?»

«Боже мой, что со мной, бедной, будет?»

«Есть одно средство, — говорит он, — нет, мой милый, нет никакого средства!»

«Нет, есть средство, — вот оно: окно. Когда будет уже слишком тяжело, брошусь из него.»

«Какая я смешная: „когда будет слишком тяжело“ — а теперь-то?»

«А когда бросишься в окно, как быстро, быстро полетишь, — будто не падаешь, а в самом деле летишь, — это, должно быть, очень приятно. Только потом ударишься о тротуар — ах, как жестко! и больно? нет, я думаю, боли не успеешь почувствовать, — а только очень жестко!»

Да ведь это один, самый коротенький миг; а зато перед этим — воздух будто самая мягкая перина, — расступается так легко, нежно… Нет, это хорошо…

«Да, а потом? Будут все смотреть — голова разбитая, лицо разбитое, в крови, в грязи… Нет, если бы можно было на это место посыпать чистого песку, — здесь и песок-то все грязный… нет, самого белого, самого чистого… вот бы хорошо было. И лицо бы осталось не разбитое, чистое, не пугало бы никого.»

«А в Париже бедные девушки задушаются чадом. Вот это хорошо; это очень, очень хорошо. А бросаться из окна нехорошо. А это — хорошо.»

«Как они громко там говорят. Что они говорят? — Нет, ничего не слышно.»

«И я бы оставила ему записку, в которой бы все написала. Ведь я ему тогда сказала: „нынче день моего рождения“. Какая смелая тогда я была. Как это я была такая? Да ведь я тогда была глупенькая, ведь я тогда не понимала.»

«Да, какие умные в Париже бедные девушки! А что же, разве я не буду умной? Вот, как смешно будет: входят в комнату — ничего не видно, только угарно, и воздух зеленый; испугались: что такое? где Верочка? маменька кричит на папеньку: что ты стоишь, выбей окно! — выбили окно, и видят: я сижу у туалета и опустила голову на туалет, а лицо закрыла руками. — „Верочка, ты угорела?“ — а я молчу. — „Верочка, что ты молчишь?“ -„Ах, да она удушилась“ — Начинают кричать, плакать. Ах, как это будет смешно, что они будут плакать, и маменька станет рассказывать, как она меня любила.»

«Да, а ведь он будет жалеть. — Что ж, я ему оставлю записку.»

«Да, посмотрю, посмотрю, да и сделаю, как бедные парижские девушки. Ведь если я скажу, так сделаю. Я не боюсь.»

«Да и чего тут бояться? ведь это так хорошо! Только вот подожду, какое это средство, про которое он говорит. Да нет, никакого нет. Это только так, он успокаивал меня.»

«Зачем это люди успокаивают? Вовсе не нужно успокаивать. Разве можно успокаивать, когда нельзя помочь? Ведь вот он умный, а тоже так сделал. Зачем это он сделал? Это не нужно.»

«Что ж это он так говорит? Будто ему весело, такой веселый голос!»

«Неужели он в самом деле придумал средство?»

«Да нет, средства никакого нет.»

«А если б он не придумал, разве бы он был веселый?»

«Что ж это он придумал?»

XVII

— Верочка, иди обедать! — крикнула Марья Алексевна.

В самом деле, Павел Константиныч возвратился, пирог давно готов, — не кондитерский, а у Матрены, с начинкою из говядины от вчерашнего супа.

— Марья Алексевна, вы не пробовали никогда перед обедом рюмку водки? Это очень полезно, особенно вот этой, горькой померанцевой. Я вам говорю как медик. Пожалуйста, попробуйте. Нет, нет, непременно попробуйте. Я как медик предписываю попробовать.

— Разве только медика надобно слушать, и то полрюмочки.

— Нет, Марья Алексевна, полрюмочки не принесет пользы.

— А сами-то что же, Дмитрий Сергеич?

— Стар стал, остепенился, Марья Алексевна. Зарок дал.

— В самом деле, согревает как будто бы!

— В том и польза, Марья Алексевна, что согревает.

«Какой он веселый, в самом деле! Неужели в самом деле есть средство? И как это он с нею так подружился? А на меня и не смотрит, — ах, какой хитрый!»

Сели за стол.

— А вот мы с Павлом Константинычем этого выпьем, так выпьем. Эль — это все равно, что пиво, — не больше, как пиво. Попробуйте, Марья Алексевна.