Роман Александра Герцена «Былое и думы»: Часть четвертая. Москва, Петербург и Новгород (1840–1847). Приложения
<Предисловие к главам четвертой части, опубликованным в «Полярной звезде»>
– Кто имеет право писать свои воспоминания?
– Всякий.
Потому, что никто их не обязан читать.
Для того, чтоб писать свои воспоминания, вовсе не надобно быть ни великим мужем, ни знаменитым злодеем, ни известным артистом, ни государственным человеком, – для этого достаточно быть просто человеком, иметь что-нибудь для рассказа и не только хотеть, но и сколько-нибудь уметь рассказать.
Всякая жизнь интересна: не личность – так среда, страна занимают, жизнь занимает. Человек любит заступать в другое существование, любит касаться тончайших волокон чужого сердца и прислушиваться к его биению… Он сравнивает, он сверяет, он ищет себе подтверждений, сочувствия, оправдания…
– Но могут же записки быть скучны, описанная жизнь бесцветна, пошла?
– Так не будем их читать – хуже наказания для книги нет.
Сверх того, этому горю не пособит никакое право на писание мемуаров. Записки Бенвенуто Челлини совсем не потому занимательны, что он был отличный золотых дел мастер, а потому, что они сами по себе занимательны любой повестью.
Дело в том, что слово «иметь право» на такую или другую речь принадлежит не нашему времени, а времени умственного несовершеннолетия, поэтов-лауреатов, докторских шапок, цеховых ученых, патентованных философов, метафизиков по диплому и других фарисеев христианского мира. Тогда акт писания считался каким-то священнодействием, писавший для публики говорил свысока, неестественно, отборными словами, он «проповедовал» или «пел».
А мы просто говорим. Для нас писать – такое же светское занятие, такая же работа или рассеяние, как и все остальные. В этом отношении трудно оспоривать «право на работу». Найдет ли труд признание, одобрение – это совсем иное дело. Год тому назад я напечатал по-русски одну часть моих записок под заглавием «Тюрьма и ссылка», напечатал я ее в Лондоне, во время начавшейся войны; я не считал ни на читателей, ни на внимание вне России. Успех этой книги превзошел все ожидания: «Revue des Deux Mondes», этот целомудреннейший и чопорнейший журнал, поместил полкниги в французском переводе. Умный, ученый «The Athenaeum» дал отрывки по-английски; на немецком вышла вся книга, на английском она издается.
Вот почему я решился печатать отрывки из других частей.
В другом месте скажу я, какое огромное значение для меня лично имеют мои записки и с какою целью я их начал писать. Я ограничусь теперь одним общим замечанием, что у нас особенно полезно печатание современных записок. Благодаря ценсуре мы не привыкли к публичности, всякая гласность нас пугает, останавливает, удивляет. В Англии каждый человек, появляющийся на какой-нибудь общественной сцене – разносчиком писем или хранителем печати, подлежит тому же разбору, тем же свисткам и рукоплесканиям, как актер последнего театра где-нибудь в Ислингтоне или Падингтоне. Ни королева, ни ее муж не исключены. Это – великая узда!
Пусть же и наши императорские актеры тайной и явной полиции, так хорошо защищенные от гласности ценсурой и отеческими наказаниями, знают, что рано или поздно дела их выйдут на белый свет.
Между четвертой и пятой частью
Два первые тома «Былого и дум» составляют такой «отрезанный ломоть», что мне пришло в голову между ними и следующими частями поставить небольшую кладовую для старого добра, с которым по ту сторону берега нечего делать; она может служить вроде pièces justificatives[185] или обвинительных актов.
Общих статей, вроде «Писем об изучении природы», «Дилетантизма в науке» и пр., разумеется, в этой книге нет[186], нет также и повестей. Я выбрал только те статьи, которые имеют какое-нибудь отношение к двум вышедшим томам «Былого и дум». Тут на первом плане «Записки одного молодого человека»; как чертежи сравнительной анатомии или лафатеровские профили, они показывают наглядно изменения, вносимые в физиогномию мысли и слова двадцатью такими годами, которые я прожил между записками молодого человека, набросанными в 1838 в Владимире-на-Клязьме, и думами пожилого человека, помеченными в Лондоне на Темзе.
Досадно, что у меня нет ценсурных пропусков[187], и всего досаднее, что нет целой тетради между первым напечатанным в «Отечественных записках» отрывком и вторым. Я помню, что в ней был наш университетский курс и что тетрадь оканчивалась соборной поездкой нашей в Архангельское князя Юсупова, описанием обеда и пира возле оранжереи, который продолжался потом еще дни два возле Пресненских прудов. Затем я поместил несколько полемических статей, во всей их правде и кривде, в костюме сороковых годов и во всей тогдашней односторонности.
Много воды утекло с тех пор, как мы боролись с православной покорой славянофильской, и быстро текла вода с 1848 – все сдвинула она, все подмыла… многое совсем снесла. Наша религия независимости не так исключительна и ревнива, как была, и недавно еще нам казалось издали, что великороссийская любовь к отечеству перестала быть ненавистью к другим…
25 января 1862 г.
Orsett House, Westßourne Terrace. И-р.
<Из дневника Н. А. Герцен>
1846. Окт(ябрь) 25. Так много жилось и работалось, что мне наконец жаль стало унести все это с собою. Пусть прочтут дети, – их жизнь не даст им, может быть, столько опыта. Не знаю, долго ли это будет и что будет потом, но пока я жива – более или менее, – они будут сохранены от этих опытов; хорошо ли это – не знаю, но как-то нет сил не отдернуть свечи, когда ребенок протягивает к ней руку. Не так было со мною. С ранних лет или даже дней отданная случайности и себе, я часто изнемогала от блужданья впотьмах, от безответных вопросов, от того, что не было точки под ногами, на которой бы я могла остановиться и отдохнуть, не было руки, на которую б опереться… Мое прошедшее интересно внутренними и внешними событиями, но я расскажу его после как-нибудь, на досуге… Настоящее охватывает все существо мое; страшная разработка… до того все сдвинуто с своего места, все взломано и перепутано, что слова, имевшие ярко определенное значение целые столетия, для меня стерты и не имеют более смысла.
30-е, середа. Сегодня я ездила с Марьей Федоровной проститься к Огареву, он уезжает в свою пензенскую деревню, и, может быть, надолго… Горько расставаться с ним, он много увозит с собою. У Александра из нашего кружка не осталось никого, кроме его; я еще имею к иным слабость, но только слабость… религиозная эпоха наших отношений прошла; юношеская восторженность, фантастическая вера, уважение – все прошло! И как быстро. Шесть месяцев тому назад всем, протягивая друг другу руку, хотелось еще думать, что нет в свете людей ближе между собой, теперь даже и этого никому не хочется. Какая страшная тоска и грусть была во всех, когда сознали, что нет этой близости, какая пустота; будто после похорон лучшего из друзей. И в самом деле были похороны не одного, а всех лучших друзей. У нас остался один Огарев, у них – не знаю кто. – Однакоже мало-помалу силы возвращаются, проще, самобытнее становишься, будто сошел со сцены и смотришь на нее из партера; игра была откровенна, все же было трудно, тяжело, неестественно. Разошлися по домам, теперь хочется уехать подальше, подальше…
Ноябрь, 1-е. Да, уехать, – мы уже несколько лет собираемся в чужие краи, здоровье мое расстроено, для меня необходимо это путешествие, писала просьбу к императрице пять лет тому назад – все бесполезно; Александр ездил в Петербург в прошлом месяце, хлопотал, хлопотал, Ольга Александровна Жеребцова расположена к нам как нельзя лучше, она много может, и она хлопотала; Дубельт, Орлов желали этого и не могли ничего сделать. Прежде нужно освободиться от надзора полиции, который уже продолжается одиннадцать лет. Пошла бумага об этом в Петербург, – что-то будет? Впрочем, я как-то спокойнее ожидаю теперь позволенье и отказ. Что это – равнодушие или твердость? – но на все смотришь спокойнее, удовлетворения все меньше и меньше и требовательности меньше… Не резигнация[188] ли это? Какое жалкое чувство; нет, лучше сердиться или страдать. Отчего же я не сержусь и не страдаю, и не сознаю резигнации – и не равнодушие это, стало – твердость. По временам я чувствую страшное развитие силы в себе, не могу себе представить несчастия, под которым бы я пала. Последний припадок слабости со мною был в июне, на даче, тогда, как разорвалась цепь дружеских отношений и каждое звено отпало само по себе. У меня поколебалась вера в Александра – не в него, а в нераздельность, в слитость наших существований, но это прошло, как болезнь, и не возвратится более. Теперь я не за многое поручусь в будущем, но поручусь за то, что это отношение останется цело, сколько бы ни пришлось ему выдержать толчков. Могут быть увлечения, страсть, но наша любовь во всем этом останется невредима.
2-е, суб. Теперь далеко О<гарев>. Как хорошо ему ins Freie!..[189] Что за чудный человек; по фактам, по внешней жизни его я никого не знаю нелепее; зато какая мощь мысли, твердость, внутренняя гармония, – в этом отношении он выше Александра; со мною никто в этом не согласен: все почитают его слабым, распущенным до эгоизма, избалованным до сухости, до равнодушия, – никто его не понимает вполне, даже Александр не совсем, оттого что наружное слишком противуречит с внутренним. И я не могу объяснить этого, доказать, но довольно видеть его наружность, чтоб понять, что этот человек не рядовой, что натура его божественна (выражаясь прежним языком); в наше время он не мог ничего из себя сделать, и самое воспитание отняло у него много средств. Может быть, я и тут еще увлекаюсь, может быть, я не могу устоять против этого влечения; раз, просидевши со мной часа три, он сказал, что еще не соскучился, – приятнее этого комплимента я еще ни от кого не слыхала в мою жизнь, и это потому, что он сказал мне его. Любишь его бескорыстно, как-то и не думается, чтоб он тебя любил; от других требуешь любви, уваженья, требуешь покорности; отчего, почему все это так – не знаю. От иных не требуешь вовсе ничего, потому что не замечаешь их, от него – вовсе не потому. Ему не смеешь ничего пожелать, так сильно сознание его свободы и воли.
4-е, пон. Как тяжело бывает с некоторыми из прежних близких, в беседе с ними нет более ни содержанья, ни смысла. Как тяжело притворяться, и притворяться не для того, чтоб обмануть, а еще нет силы, выказать, насколько мы стали далеки; мне об этом трудно говорить даже с Александром. И между тем есть полное убежденье, что мы не виноваты в том, что отошли от них далеко, что мы не можем быть близки, – некоторые благородные черты не удовлетворяют настолько; прежде это как-то натягивалось внутри себя, не отдавая себе полного отчета, – теперь это невозможно. Какая-то потребность, жажда открывать во всем истину, насколько б это ни было больно, хотя б куски собственного тела вырывались с ложным убежденьем. Видно, возраст такой пришел; оттого и разошлись мы, что они боятся всякой правды, еще им нравятся сказки и детские игрушки, а это возбуждает негодованье и сожаленье. Иные это делают с хитростью, желая обмануть самих себя, – тут есть еще надежда, откровенное же ребячество жалко. – До такой степени для меня изменило все свое значенье, что то, что прежде казалось трогательно и вызывало нежное, какое-то неопределенное сочувствие, теперь возмутительно и возбуждает гнев. Например, Сатин; мне его долго было жаль, долго хотелось сохранить его, – такая любящая натура… и он все хотел заменить любовью, но полного сочувствия, сознательного согласия никогда не было. В последний мой разговор с ним до того все натянулось, что порвалось. Я молчу сколько можно, и уж не прикрою ни одной правды, когда нужно говорить, – для меня это невозможно. Его нежность, его ласки, попечительная любовь, страдание о том, что никто не отвечает на эту любовь вполне, – все это не что иное, как слабость, недостаток содержания в самом себе и ограниченность притом. Пять лет тому назад, уезжая за границу, он оставил меня идеалом женщины, такою чистою, святою, погруженною совершенно в любовь к Александру и Саше, не имеющею никаких других интересов; возвратившись, нашел холодною, жестокою и совершенно под влиянием Александра, распространяющего теорию ложной самобытности и эгоизма. Я не пережила ничего (т. е. со мною не случилось никаких несчастий?) и потому не могу знать жизнь и понять истину, выработать же это мыслью – не свойственно женщине. Ну, тут трудно возражать. Такое пониманье очень обыкновенно между людей, но пока С. не высказал его вполне, я никогда б не поверила, что он до такой степени туп. В нем много благородного, много готовности на всякую услугу, я никогда не протяну ему руки без уваженья и холодно.
5-е, середа[190]. Что это, как нелепо устроена жизнь! и вместо того, чтобы облегчить, прочистить себе как-нибудь дорогу, люди отдаются слепому произволу, идут без разбору куда он их ведет, страдают, погибают с каким-то самоотверженьем, как будто не в их воле существовать хорошо. Иные с большим трудом выработали себе внутреннюю свободу, но им нельзя проявить ее, потому что другие, оставаясь рабами в самих себе, не дают и другим воли действовать, и все это так бессмысленно, безотчетно, сами не понимая, что делают и зачем? Ну, а те, которые понимают? Им трудно отстать от предрассудков, как от верования в будущую жизнь, и они добровольно оставляют на себе цепи, загораживают ими дорогу другим и плачут о них и о себе. – Иногда в бедности есть столько жестокости, гордости, столько неумолимого, как будто в отмщение (но кому в отмщение?) за то, что другие имеют больше средств, она казнит их этими средствами, не желая разделить их с ними. И это истинная казнь! Сидеть за роскошным столом, покрытым драгоценными ненужностями, и не сметь предложить другому самого необходимого – тут сделается противно все, и сам себе покажешься так жалок и ничтожен. Я всегда была довольно равнодушна к украшениям, даже к удобствам жизни; однако-же иногда бывали желания иметь что-нибудь, чего нельзя было; теперь мне противно всякое излишнее удобство, так бы хотелось поделиться с тем, у кого нет и необходимого, – единственное средство без угрызения пользоваться самому богатством, а тут не смеешь предложить или получаешь отказ… Непростительная жестокость!
11-е, пон. Получили письмо от Огарева. Он пишет, что для него Ал., я и еще одно существо нигде и никем не заменимы. У меня захватило дух, когда я прочла эту фразу. Он не лжет, но не ошибается ли? Если же это правда и если это долго не изменится, – я не могу себе представить выше счастия. Такая полная симпатия… а мне и прежде казалась иная симпатия полной… и наконец выходило из нее полное отчуждение… Пусть, пусть это юношеская мечта, увлеченье, ребячество, глупость, – я отдаюсь всей душой этой глупости; после Алекс. никого нет, кого бы я столько любила, уважала, никого, в ком бы было столько человечественного, истинного. Он грандиозен Б своей простоте и верности взгляда. Мне тяжело бы было существовать, если б он перестал существовать, и у Ал. это единственный человек, вполне симпатизирующий ему. И если все это – мечта, так уж наверное последняя. И то она одна в чистом поле, ничего нет, ничего нет кругом… так, кой-где былинка… Дети – это естественная близость: ей нельзя не быть; общие интересы – тоже, и это наполняет ужасно много; не прибавляя к этому ничего, можно просуществовать на свете, но я испытала больше: я отдавалась дружбе от всей души, и кто же этого не знает, что, отдавая, берешь вдвое больше, – и все это исчезло, испарилось, и как грубо, как неблагородно разбудили и показали, что все это мне снилось… Разбудить надо было: горькое, реальное всегда лучше всякого бреда – это не естественная пища человеку, и рано иль поздно он пострадает от нее, – но не так бы бесчеловечно разбудить; меня оскорбляет только манера – в ней было даже что-то пошлое, а мне хотелось бы, чтоб память моего идеала осталась чиста и свята.
13. О великая Санд, так глубоко проникнуть человеческую натуру, так смело провести живую душу сквозь падения и разврат и вывести ее невредимую из этого всепожирающего пламени. – Еще четыре года тому назад Боткин смешно выразился об ней, что она Христос женского рода, но в этом правды много. Что бы сделали без нее с бедной Lucrezia Floriani, у которой в 25 лет было четверо детей от разных отцов, которых она забыла и не хотела знать, где они?.. Слышать об ней считали б за великий грех, а она становит ее перед вами, и вы готовы преклонить колена перед этой женщиной. И тут же рядом вы смотрите с сожаленьем на выученную добродетель короля, на его узкую, корыстолюбивую любовь. О! если б не нашлось другого пути, да падет моя дочь тысячу раз – я приму ее с такой же любовью, с таким же уваженьем, лишь бы осталась жива ее душа; тогда все перегорит, и все сгорит нечистое; останется одно золото.
Дочитала роман, конец неудовлетворителен.
1847-го января 10-е. Уезжаем 16-го. Опять все симпатично и тепло… всех люблю, вижу, что и они любят нас; с большою радостью уезжаю, чувствую, что с радостью буду возвращаться. Настоящее хорошо, отдаюсь ему безотчетно.
Примечания
<Предисловие к главам четвертой части, опубликованным в «Полярной звезде»>
Впервые опубликовано в ПЗ, 1855 г., кн. I, стр. 78–80. Печатается по тексту этого издания.
Год тому назад я напечатал ~ во время начавшейся войны… – Имеется в виду издание: «Тюрьма и ссылка. Из записок Искандера», Лондон – Париж, 1854. В 1854 г. – начало Крымской кампании.
…«Revue des Deux Mondes» ~ поместил полкниги в французском переводе. – В журнале «Revue des Deux Mondes» под заголовком «Les années de Prison et d'Exil d'un écrivain russe» (выпуск 1 сентября 1854 г.) был помещен пересказ всей книги «Тюрьма и ссылка» с приведением из нее обширных отрывков в переводе H. Delaveau.
…«The Athenaeum» дал отрывки по-английски… – В выпуске журнала от 6 января 1855 г. (№ 1419).
…на немецком вышла вся книга, на английском она издается. – Немецкое издание – «Aus den Memoiren eines Russen. Im Staatsgefängniß und in Sibirien von Alexander Herzen…», Hamburg, 1855. Английское издание – «My Exile. By Alexander Herzen», v. 1–2, London, 1855 (см. об этих изданиях в комментарии к т. VIII наст. изд. – стр. 462).
Между четвертой и пятой частью
Впервые опубликовано в т. III «Былого и дум» (Лондон, 1862), стр. III. Печатается по тексту этого издания.
Александр, камердинер в доме Голохвастовых – 187
Александр Иванович – см. Чернышев А. И.
Александра Николаевна (1825–1844), великая княгиня, дочь Николая I –56
Александра Федоровна (1798–1860), императрица, жена Николая I –90, 272, 314
Алексей, царевич (1690–1718), сын Петра I –135
Альфиери (Alfieri), Витторио, граф (1749–1803), основатель классицистической трагедии в Италии – 196
Андриане (Адриани, Andryane) Александре (1797–1863), политический деятель, участник рев. движения в Италии и Франции-144
– «Записки государственного преступника» («Mémoires d'un prisonnier d'Etat») –144, 287
Андросов Василий Петрович (1803–1841), статистик, редактор «Атенея» и «Московского наблюдателя», участник кружка Станкевича –138
Анненков Павел Васильевич (1813–1887) –35, 42, 309, 311, 317
– «Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография» – 35, 42, 310, 317
Антонович (Войшин) Платон Александрович (1812–1883), студент Моск. ун-та, участник «Сунгуровского дела», впоследствии крупный чиновник –227
…лафатеровские профили… – В изданиях «Физиогномики» Лафатера печатались многочисленные изображения лиц различных человеческих типов и характеров, на примере которых автор иллюстрировал свою теорию об отражении душевных качеств человека в его внешнем облике.
…нет целой тетради между первым напечатанным в «Отечественных записках» отрывком и вторым. – Первый отрывок – «Записки одного молодого человека» ОЗ, 1840, N 2), второй отрывок – «Еще из записок одного молодого человека» (ОЗ, 1841, №); отсутствовавшая тетрадь – отрывок из повести «О себе» (см. т. I наст. изд.).
Затем я поместил несколько полемических статей ∞ во всей тогдашней односторонности. – В БиД III Герцен поместил статьи «Станция Едрово» и «Несколько замечаний об историческом развитии чести» (см. т. II наст. изд.). В тот же том, помимо «Записок одного молодого человека», вошел сценарий «Лициний и Вильям Пен» (см. т. наст. изд.), а также цикл «Капризы и раздумье» (см. т. II наст. изд.).
<Из дневника Н. А. Герцен>
Дневниковые записи Н. А. Герцен автор «Былого и дум» намеревался напечатать в виде прибавления к гл. XXXII. Впервые опубликовано в сборнике «Русские пропилеи», т. I, M., 1915, стр. 233–238. Печатается по рукописи (ЛБ).
185. оправдательных документов (франц.). – Ред.
186. Я сделал исключение для двух статей: «По поводу одной драмы» и «Капризы и раздумье»: обе имеют тесное отношение к личным опытам и событиям, имевшим сильное влияние на меня, на нас.
187. Некоторые мелочи, выпущенные ценсурой, я добавил на память, они напечатаны курсивом. В других местах я точками означил пропуски.
188. покорность судьбе, от résignation (франц.). – Ред.
189. на воле (нем.). – Ред.
190. Описка в дате или дне. – Ред.
