Роман Стендаля «Красное и чёрное»: Часть II. Глава XXIV. Страсбург
Вынужденный провести целую неделю в Страсбурге, Жюльен старался развлекаться, мечтая о военной славе и преданности родине. Был ли он влюблен? Он этого не знал, но находил, что в душе его безраздельно царит Матильда над всеми помыслами и желаниями. Ему приходилось напрягать всю свою душевную энергию, чтобы не поддаться окончательно отчаянию. Думать о чем-нибудь, не имевшем никакого отношения к мадемуазель де Ла Моль, было для него совершенно невозможно. Прежде честолюбие, успехи тщеславия заставляли его позабыть о чувствах к госпоже де Реналь. Но Матильда заполонила все его существо; будущее он не мог себе представить без нее.
В этом будущем со всех сторон Жюльен видел одни неудачи. Такой высокомерный и требовательный в Верьере, теперь он впал в крайнюю, доходящую до смешного скромность.
Три дня назад он с удовольствием убил бы аббата Кастанеда, а если бы в Страсбурге ребенок нагрубил ему, он считал бы его правым. Перебирая в памяти неприятелей и соперников, встреченных им в жизни, он постоянно находил теперь себя кругом виноватым.
Теперь самым неумолимым врагом его сделалось яркое воображение, рисовавшее ему прежде непрерывные картины будущих блестящих успехов.
Полное одиночество — удел путешественника — еще увеличивало над ним власть этого мрачного воображения. Каким сокровищем явился бы для него друг! «Но, — думал Жюльен, — существует ли сердце, которое билось бы для меня? И даже если бы у меня был друг, разве честь не обязывает меня к вечному молчанию?»
В печальном настроении катался он верхом по окрестностям Келя; это местечко на берегу Рейна увековечено Дезе и Гувьоном Сен-Сиром. Немецкий крестьянин показывал ему ручейки, дороги, островки Рейна, прославленные подвигами этих двух великих генералов. Жюльен, ведя лошадь левой рукой, правой придерживал великолепную карту, украшающую «Мемуары» маршала Сен-Сира. Внезапно веселое восклицание заставило его поднять голову.
Это был князь Коразов, его лондонский приятель, обучавший его несколько месяцев назад основным приемам высшей светскости. Верный этому великому искусству, Коразов, прибывший в Страсбург и всего час назад в Кель, никогда в жизни не читавший ни одной строки об осаде 1796 года, принялся все объяснять Жюльену. Немец крестьянин смотрел на него с удивлением; он знал французский язык настолько, чтобы понимать, какие ужасные нелепости говорил князь. Жюльен, однако, был далек от мыслей крестьянина, он с удивлением смотрел на молодого щеголя, любовался его искусством ездить верхом.
«Счастливый характер, — думал он. — Как хорошо сидят на нем брюки, как изящно подстрижены его волосы! Увы! если бы я был таким, как он, вероятно, она не почувствовала бы ко мне отвращения после трехдневной любви».
Покончив с осадой Келя, князь обратился к Жюльену:
— У вас вид трапписта, вы чересчур воспользовались теми уроками серьезности, которые я вам давал в Лондоне. Печальный вид не соответствует хорошему тону; надо иметь вид скучающий. Если вы грустны, значит, вам чего-то не хватает, в чем-то потерпели неудачу.
Показывать же себя таким невыгодно. Если же вы, наоборот, скучаете, то в невыгодном свете оказывается тот, кто напрасно старался вам понравиться. Поймите же, мой милый, как значителен этот промах.
Жюльен швырнул экю крестьянину, слушавшему их, разинув рот.
— Чудесно, — сказал князь, — в этом есть грация, благородство, презрение! Отлично!
И он пустил свою лошадь в галоп. Жюльен последовал за ним, преисполненный самого нелепого восхищения.
«Ах! если бы я был таков, она бы не могла мне предпочесть де Круазнуа!» Чем более его ум поражался нелепостями князя, тем более он презирал себя за восхищение ими и чувствовал себя несчастным оттого, что он не таков. Отвращение к самому себе дошло у него до крайней степени.
Князь, заметив его глубокую грусть, сказал ему по дороге в Страсбург:
— Э-э, любезный друг, уж вы не проигрались ли или не влюбились ли в какую-нибудь актрису?
Русские копируют французские нравы, впрочем, с опозданием на пятьдесят лет. Они еще теперь увлекаются веком Людовика Пятнадцатого.
Эти шутки насчет любви вызвали слезы на глазах Жюльена. «Почему бы не посоветоваться мне с этим столь любезным человеком?» — подумал он вдруг.
— Ну да, мой друг, — сказал он князю, — вы застаете меня в Страсбурге безумно влюбленным и к тому же покинутым. Очаровательная женщина в одном из соседних городов выставила меня после трех дней страстной любви, и эта перемена убивает меня.
Он обрисовал князю поступки и характер Матильды под вымышленными именами.
— Довольно, — сказал Коразов, — не стоит продолжать: чтобы внушить доверие к вашему исцелителю, я докончу за вас остальное. Муж этой молодой женщины страшно богат, и, вероятно, она принадлежит к самому знатному обществу. Она должна чем-то особенно гордиться.
Жюльен кивнул, у него не хватало мужества говорить.
— Отлично, — продолжал князь, — вот три довольно горькие пилюли, которые вы начнете принимать не откладывая:
Первое. Видеть ежедневно госпожу… как вы ее называете?
— Госпожа де Дюбуа.
— Что за имя! — сказал князь, покатываясь со смеху. — Впрочем, извините, оно для вас священно. Значит, дело в том, чтобы видеться ежедневно с госпожой де Дюбуа: не кажитесь ей холодным или обиженным; помните великий принцип вашего века: будьте противоположны тому, чего от вас ожидают. Кажитесь ей точно таким, каким вы были за неделю до того, как она удостоила вас своей благосклонностью.
— Ах! тогда-то я был спокоен, — воскликнул Жюльен с отчаянием, — я воображал, что здесь играет роль жалость…
— Бабочка обжигается о свечку, — продолжал князь, — сравнение старое как мир.
Во-первых, вы будете ежедневно ее видеть.
Во-вторых, вы начнете ухаживать за одной из дам ее круга, но без всяких проявлений страсти, понимаете? Я не скрываю от вас, ваша роль трудна; вы играете комедию, и если догадаются, что вы ее играете, вы пропали.
— Она так умна, а я так глуп! Я пропал, — сказал Жюльен грустно.
— Нет, вы только более влюблены, чем я полагал. Госпожа де Дюбуа чрезвычайно занята собою, как все женщины, которым небо послало или слишком знатное происхождение, или слишком большое состояние. Она сосредоточивается на себе, вместо того чтобы сосредоточиться на вас, следовательно, она вас не знает. Во время этих приступов любви, когда она отдалась вам, она видела в вас героя своих грез, а не то, что вы есть в самом деле…
Но к черту, это ведь всё азбучные истины, мой дорогой Сорель, разве вы школьник?
Зайдем-ка в этот магазин; вот очаровательный черный галстух, он точно работы Джона Андерсона из Лондона, Сделайте мне одолжение, возьмите его и бросьте эту гнусную черную веревку, которая у вас на шее.
— Ах да, — продолжал князь, выходя из магазина первого страсбургского галантерейщика, — из кого состоит общество мадам де Дюбуа? Боже! Что за фамилия? Не сердитесь, мой милый Сорель, это сильнее меня… За кем же вы начнете ухаживать?
— За одной страшной ханжой, дочерью чулочного фабриканта, страшно богатого. У нее чудесные глаза, они мне безумно нравятся. Без сомнения, она занимает особое место в городе, но среди своего величия она краснеет и теряется, когда при ней говорят о торговле и лавках. К несчастью, ее отец был одним из самых известных купцов в Страсбурге.
— Итак, если заговорят о промышленности, — сказал князь со смехом, — вы уверены, что ваша красавица станет думать о себе, а не о вас. Эта черта прелестна и очень полезна, она помешает вам забыться, любуясь ее прекрасными глазами; успех обеспечен.
Жюльен подумал о госпоже де Фервак, часто посещавшей особняк де Ла Моля. Это была красивая иностранка, вышедшая замуж за маршала де Фервака за год до его смерти. По-видимому, целью ее жизни было заставить забыть, что она дочь промышленника, и, чтобы обратить на себя внимание хоть чем-нибудь в Париже, она напустила на себя добродетель.
Жюльен искренне восхищался князем; чего бы он ни дал, чтобы обладать его насмешливостью. Разговор между двумя друзьями длился бесконечно; Коразов был в восхищении: никогда еще ни один француз не слушал его так долго. «Итак, я дошел наконец до того, — говорил себе князь в восторге, — что меня слушают, когда я читаю моим учителям наставления!»
— Мы с вами условились, — говорил он Жюльену в десятый раз, — ни тени страсти, когда вы будете говорить с молодой красавицей, дочерью чулочного торговца, в присутствии госпожи де Дюбуа. Напротив, в письмах выражайте самую пламенную страсть. Читать хорошо написанное любовное письмо — высочайшее наслаждение для ханжи; это для нее минута передышки. Здесь она не играет комедию, она слушает свое сердце. Итак, пишите по два письма в день.
— Никогда, никогда! — воскликнул Жюльен в отчаянии. — Я скорее готов дать себя истолочь в ступке, чем сочинить три фразы. Я превратился в труп, мой милый, ничего путного не ждите от меня. Предоставьте мне умереть на краю дороги.
— А кто вам говорит о сочинении фраз? В моем дорожном несессере находятся шесть томов образцовых любовных писем. Здесь есть на всякий женский нрав и для самых высоких добродетелей. Разве Калиский не ухаживал в Ричмонд-Террасе, знаете, в трех лье от Лондона, за самой хорошенькой квакершей в Англии?
Жюльен чувствовал себя менее несчастным, когда он в два часа ночи простился со своим другом.
На следующий день князь позвал переписчика. Два дня спустя Жюльен обладал пятьюдесятью тремя любовными письмами, тщательно пронумерованными и предназначавшимися для самой суровой и мрачной добродетели.
— Пятьдесят четвертого письма нет, — сказал князь, — ибо Калиского выставили. Но не все ли вам равно, если дочь чулочного фабриканта прогонит вас, раз вы хотите подействовать только на сердце госпожи де Дюбуа?
Друзья ежедневно катались верхом: князь был в восторге от Жюльена. Не зная, чем выразить ему свою внезапную симпатию, он в конце концов предложил ему посватать одну из своих кузин, богатую московскую наследницу.
— Женившись, — прибавил он, — вы благодаря моим связям и вашему ордену через два года будете уже полковником.
— Но ведь этот орден пожалован мне не Наполеоном, — сказал Жюльен.
— Что ж такое, — возразил князь, — разве не Наполеон создал его? Он еще считается первым орденом в Европе.
Жюльен чуть не согласился на его предложение, но он должен был еще вернуться к знатной особе. Расставаясь с Коразовым, он обещал ему писать. Получив ответ на секретную ноту, он поспешно направился в Париж. Пробыв в одиночестве два дня, он понял, что оставить Францию и Матильду показалось бы ему горше смерти. «Я не женюсь на миллионах, которые мне предлагает Коразов, — сказал он себе, — но послушаюсь его советов. В конце концов, искусство обольщать — его ремесло; с пятнадцати лет он занимается исключительно этим — теперь ему тридцать. Нельзя назвать его глупым, он хитер и пронырлив. Энтузиазм, поэзия не совместимы с его характером: это настоящий прокурор. Тем более он не должен ошибаться.
Итак решено, я начну ухаживать за госпожой де Фервак. Быть может, она надоест мне очень скоро, но я буду смотреть в ее прекрасные глаза, столь напоминающие мне те, которые меня любили больше всего на свете. Она иностранка; мне придется наблюдать новый нрав.
Я безумец, я гублю себя. Я должен следовать советам друга и не полагаться на самого себя».
